Если однажды зимней ночью путник - Кальвино Итало. Страница 30

В углу кучно висят фотографии в рамках. Чьи они? Твои — в разном возрасте; многих других людей — мужчин и женщин; некоторые снимки совсем старые, наверное, из семейного альбома; но главное, что в совокупности они не столько напоминают об определенных людях, сколько составляют некий монтаж жизненных пластов. Рамки в цветистом стиле девятнадцатого века не похожи одна на другую: серебряные, медные, эмалевые, черепаховые, кожаные, из резного дерева; с одной стороны, они как бы намеренно воздают должное мгновениям прожитой жизни; с другой—образуют коллекцию рамок, а фотографии лишь заполняют их; в иные вставлены газетные вырезки, старые, неразборчивые письма; иные и вовсе пусты.

Больше на стене ничего не висит; нет возле нее и никакой мебели. И так во всей квартире: то голые, то перегруженные стены; знаки словно специально прописаны мелким почерком и опоясаны пустотой, где можно перевести дух и успокоиться.

Мебель, статуэтки и прочие безделушки тоже стоят как попало. Ты пытаешься упорядочить их (в твоем распоряжении ограниченное пространство; однако использовали его с таким расчетом, чтобы оно казалось гораздо шире, чем есть на самом деле), но порядок видится тебе не в упрощенном наложении окружающих предметов, а в их сочетании между собой.

Так какая же ты, собранная или рассеянная? На прямые вопросы твой дом не отвечает ни да, ни нет. Собранность, если не сказать взыскательность, в тебе, несомненно, присутствует, но на деле она ни в чем не выражается. Видно, домом ты занимаешься время от времени, когда есть силы и настроение.

Угрюмая ты или веселая? Твой дом мудро воспользовался минутами твоего ликования, чтобы с готовностью принять тебя в минуты уныния.

Ты и впрямь такая гостеприимная, или тебе все безразлично и ты с легкостью впускаешь к себе первого встречного? Читатель подыскивает укромный уголок, чтобы засесть за чтение, не вторгаясь в пространство, уготованное тебе одной; он понимает, что любой гость может почувствовать себя здесь как дома, если он приноровится к твоим правилам.

Что еще? Цветы в горшках не поливали, наверное, несколько дней. Хотя вполне возможно, что для своего жилища ты выбрала самые неприхотливые. В доме нет следов пребывания собак, кошек или птиц: ты из тех женщин, которые стараются не прибавлять себе забот. Это может быть признаком как эгоизма, так и сосредоточенности на иных, менее очевидных занятиях, а также того, что ты не нуждаешься в символических заместителях естественных порывов, побуждающих тебя заниматься другими людьми, сопереживать им в жизни, в книгах...

Посмотрим, что у нас с книгами. Судя по книгам, которые у тебя на виду, сразу ясно, что они нужны непосредственно для чтения, а не для занятий или справок; да и расставлены книги без всякой последовательности, присущей любой библиотеке. Иногда ты порываешься как-то их упорядочить, но каждый такой порыв сводится на нет очередным разноликим пополнением в книжном стане. Тома соединяются не только по размерам форматов, но в основном по времени приобретения; впрочем, ты легко находишь нужную книгу, тем более что их не так уж и много (другие книжные полки ты, должно быть, оставила на других квартирах, в других жизнях), и вряд ли ты будешь искать уже прочитанную книгу.

В общем, ты не из тех Читательниц, Которым Нравится Перечитывать Книги. Ты прекрасно помнишь все, что читала (это едва ли не первое, что ты сообщила о себе); может быть, каждая книга раз и навсегда связана у тебя с тем, как ты читала ее в определенный момент. И как ты хранишь прочитанные книги в памяти, точно так же любишь сохранять их материально, удерживать при себе.

Среди твоих книг, так и не составивших цельную библиотеку, тем не менее можно различить мертвую или спящую часть, иначе говоря, собрание изданий, отложенных до поры до времени; возможно, ты читала их и даже перечитывала или не читала и никогда не прочтешь, но в любом случае хранишь (и смахиваешь с них пыль); и живую часть — те книги, которые ты читаешь в данный момент или собираешься прочесть; ты еще не отошла от них, тебе нравится перекладывать их с места на место и знать, что они всегда под рукой. В отличие от продуктов питания, сосланных на кухню, именно живая часть — твое нынешнее чтение — говорит о тебе красноречивее всего. Книги рассредоточены повсюду: одни раскрыты, другие заложены самодельными закладками или загнутыми уголками страниц. Ты, как видно, привыкла читать сразу несколько книг, и каждую в свое время и в своем месте твоей небольшой квартирки: некоторые книги предназначены для ночного столика в спальне, некоторые удобно пристроились у кресла, на кухне, в ванной.

Вероятно, это еще один существенный штрих, дополняющий твой портрет: твой ум разделен внутренними перегородками, позволяющими разграничивать несхожие времена; в них можно задержаться, по ним можно пробежать вскользь; а можно и попеременно обращаться к параллельным каналам. Достаточно ли этого, чтобы утверждать, будто ты стремишься прожить одновременно несколько жизней? Или действительно проживаешь одновременно несколько жизней? Будто ты отделяешь прожитое с одним человеком или в одних обстоятельствах от прожитого с другими людьми и в других обстоятельствах? Будто заранее знаешь, что в конце концов тебя ждет сплошное разочарование, восполнимое лишь в совокупности всех разочарований?

Читатель, будь настороже. У тебя закралось подозрение, подкрепляющее твою пока еще неясную ревность. Читая одновременно несколько книг, чтобы не разочароваться в конце каждой из них, Людмила проживает одновременно и несколько сюжетов...

(Не думай, что книга упустила тебя из виду, Читатель. «Ты», на время перешедшее к Читательнице, вот-вот снова обратится к тебе. Ты по-прежнему остаешься одним из возможных «ты». Кто осмелится приговорить тебя к утрате собственного «ты» — трагедии не менее ужасной, чем утрата собственного «я»? Для того чтобы повествование, обращенное ко второму лицу, стало романом, нужны по крайней мере два различимых и сопредельных «ты», отстоящих от массы прочих «он», «она», «они».)

И все же, взглянув на книги, собранные в доме Людмилы, ты успокаиваешься. Чтение — это одиночество. Людмила защищена створками раскрытой книги, как устрица створками раковины. Тень другого мужчины, предполагаемая или вполне отчетливая, постепенно сглаживается. Ведь даже если нас двое, мы читаем в одиночку. Тогда что ты здесь ищешь? Ты хотел бы проникнуть в ее раковину, притиснуться меж книжных страниц, которые она читает? Или отношения между Читателем и Читательницей можно уподобить двум отдельным раковинам, сообщающимся лишь частично, как два самобытных существа?

С тобой книга, которую ты читал в кафе. Тебе не терпится продолжить чтение, чтобы передать книгу ей, чтобы продолжить общение с ней — по каналу, проделанному чужими словами. Именно потому что их произнес сторонний голос — голос молчаливого никто, окрашенный типографской краской и оттиснутый типографским шрифтом, эти слова могут стать вашими, воплотиться в ваш язык, шифр, средство, благодаря которому вы будете обмениваться сигналами и узнавать друг друга.

В замочной скважине поворачивается ключ. Ты молчишь, словно приготовил Людмиле сюрприз, словно собираешься показать себе и ей: то, что ты здесь, — вполне естественно. Однако шаги не ее. В прихожую не спеша вступает мужчина. Сквозь портьеры ты видишь его очертания, кожаную куртку, уверенные, привычные движения, только крайне замедленные, как будто он что-то ищет. Ты узнаешь его. Это Ирнерио.

Нужно сразу решить, как себя вести. Оттого, что он входит в ее дом, как в собственный, ты испытываешь еще большую досаду, чем оттого, что сидишь тут чуть ли не тайком. Впрочем, ты прекрасно знаешь, что дом Людмилы открыт для друзей: ключ под ковриком. С того времени как ты вошел, тебя касаются безликие призраки. Ирнерио хотя бы знакомый призрак. Так же, как и ты для него.

— А, это ты. — Он заметил гостя, но ничуть не удивился. Естественность, о которой ты только что помышлял, совсем тебя не радует.