Дело о ядах (ЛП) - Торли Эдди. Страница 14

Воздух вылетает из меня, и чудовищное платье выскальзывает из моих пальцев, падает на паркет.

Матушка хмурится и указывает на смятую кучу.

— Работа лучшей швеи Парижа, а ты бросаешь платье на пол, как тряпку.

— П-прости, — лепечу я и поднимаю его. — Оно очень красивое, но я не смогу легко идти в толпе и раздавать лекарства в таком изящном наряде. Платье, которое на мне сейчас, походит куда лучше…

Матушка громко вздыхает.

— Платье не будет препятствием, потому что ты не будешь распространять лечебные средства.

— Что? — такое ощущение, что меня ударили дубиной по голове. Дыхание прерывается. — Но ты просила лекарства. Я готовилась всю неделю.

— Грис и другие слуги раздадут сиропы и мази, а ты поедешь рядом со мной — в этом платье. Теперь ты член моего ближайшего окружения, Мирабель. Пришло время взять на себя обязанности за пределами лаборатории.

Мою грудь сдавливает боль. Я всю жизнь ждала, что она скажет эти слова. Голос Гриса ревет в моей голове: «Будь благодарна. Сотрудничай». И я бы сделала так, если бы могла. Я отчаянно хочу лично позаботиться о людях, я могу вытерпеть разочарование. Но я не могу снять платье.

Она не может увидеть мое предательство.

— Разве люди не должны видеть, как мы раздаем лекарства? — быстро говорю я.

Мать машет рукой.

— Люди знают, что лекарства от нас. Что им нужно, так это сплоченное руководство после всех опасностей, через которые они прошли. Одевайте ее, — приказывает она горничным, которые не заняты Маргаритой, помочь мне.

Я отступаю, уклоняясь от их нетерпеливых рук.

— Не двигайся, — настаивает мама, но я отбиваюсь и вырываюсь. Маргарита хихикает, когда две служанки ныряют, чтобы расстегнуть мои ботинки, а еще три берут меня за плечи и тянут за шнурки моего коричневого рабочего платья.

Гримуар отца соскальзывает под мое нижнее белье в беспорядке, и я издаю сдавленный вскрик.

— Мне не нужна помощь, — я размахиваю отвратительным платьем, как щитом. — Я прекрасно умею одеваться, — но мой голос теперь дребезжит, и Маргарита настораживается.

— Хватит этого бреда. Я ее наряжу, — она распихивает горничных и тянет меня за платье спереди.

«Нет, — я скрещиваю руки на груди и отступаю, умоляя глазами. — Прошу, Марго. Мы — друзья, союзники».

Но — нет. Не совсем. Ее стремление услужить матери всегда перевешивает ее преданность мне.

Ее губы изгибаются, когда она тянется к моему лифу, и она понижает голос:

— Ты же не так стыдлива, что не можешь принять помощь любящей сестры? — она с трудом стягивает коричневую шерсть с моих плеч, и гримуар падает на пол.

Черные глаза Маргариты — мое зеркало, зеркало матери — становятся в четыре раза больше.

— Матушка! Посмотри, — кричит она.

Ноги покалывает, мне не терпится убежать, но я твердо стою. Бежать бессмысленно с часовыми в масках, охраняющими каждое окно и каждый проход, поэтому я скрещиваю руки на груди и стою неподвижно, как статуи в Тюильри, обнаженная и открытая для всеобщего обозрения в нижнем платье и чулках.

— Оставьте нас, — шепчет мама, и ее горничные, словно порыв ветра, вылетают из комнаты. Я с тоской смотрю им вслед, желая тоже легко сбежать.

Складки ее плаща скользят по полированному полу, а косточки корсета скрипят при каждом шаге. Выражение ее лица каменное, но руки слегка дрожат, пока она разглаживает невидимые морщинки на своем платье. В ее глазах вспыхивают искры острой боли — даже после стольких лет.

— Антуан, — шепчет Мать — любовь, боль и враждебность объединяются в одно слово. Она обожала отца. Я думаю, что часть ее всегда будет его любить, как бы отчаянно она ни пыталась его ненавидеть сейчас. Они встретились, когда бабушка заболела, а мама зашла в экспериментальную аптеку отца в поисках лекарства. Он был молод, умен и харизматичен, уже тогда был гением, и мама полюбила его с первого дня, когда он подмигнул ей из-за прилавка. В то время он не был так поглощен своей работой, так что заметил ее красивое лицо.

Вначале он ухаживал за мамой, делая для нее восхитительные карамельные сиропы и фальшивые приворотные зелья, которые он угрожал добавить в ее ужин. Они вместе ухаживали за травами в саду и даже вместе управляли небольшим ювелирным магазином, когда поженились — это ремесло передал отцу его отец, и он улучшил его, трансмутируя собственные металлы. Но со временем такие вещи отошли на второй план, поскольку эксперименты отца поглотили его.

Мать смотрит на книгу, ее лицо краснеет, пока не становится краснее румян на ее щеках, краснее гримуара. Она наклоняется, хватает книгу пальцами и машет ей перед моим лицом. Я прижимаюсь спиной к оклеенной обоями стене, и капли ледяного пота стекают по моей шее.

— Ты поклялась, что сожгла его жалкие гримуары и записные книжки.

— Я оставила только один, чтобы запомнить его, — пищу я. — На память.

— Ложь! — Маргарита обходит матушку, ее лицо так близко, что мне хочется кричать. — Мира сказала мне на днях, что разговаривает с ним.

Это предательство ранит больше, чем я ожидала. Но я могу только пялиться.

— Я сказала это по секрету! — кричу я. Затем снова поворачиваюсь к маме. — Это не то, что ты думаешь…

— Тихо! — матушка хмурится, глядя на гримуар, и после мига, который кажется вечностью, несется через комнату, чтобы уничтожить книгу в очаге. Однако пламя давно погасло, поэтому она решает бросить книгу в свой сейф. Затем она возвращается к туалетному столику и проводит пальцами по серебряным гребням и горшочкам с румянами. Мои потные ладони прилипают к нижнему платью.

Когда она, наконец, говорит, голос матери разносится по комнате, словно с ветром.

— Я дала тебе столько свободы, столько обязанностей. Теперь я понимаю, что это была ошибка. Если ты хочешь вести себя как он, я не могу тебе доверять. И если я не могу тебе доверять, ты не сможешь управлять лабораторией. Отныне Грис будет контролировать производство, а тебе будут поручены другие обязанности. Подальше от таких соблазнов.

— Нет! — я задыхаюсь. Кажется, что воздух из комнаты выкачали. Мои мольбы льются бесконечным потоком. — Прости. Это больше не повторится. Клянусь. Грис не сможет выполнять все заказы. А как же зелье Лесажа?

— Грис в состоянии… он поймет формулу кровавого зелья. И я найму ему помощника, если нужно. В этом городе десятки алхимиков, которые будут рады работать на Общество.

— Но не такие умелые, как я.

— Возможно, но я не буду рисковать, чтобы ты стала одержимой, как твой отец. Ты можешь ненавидеть меня сейчас, но ты еще поблагодаришь меня за защиту.

Тихий всхлип слетает с моих губ. Я шагаю вперед и бросаюсь к ногам матушки. Она не может так поступить. Она не может запретить мне посещать лабораторию. Без работы не знаю, кто я.

— Пожалуйста, мама.

Она смотрит мимо меня, делая вид, что я не говорила. Со смертельной грацией она берет со своего туалетного столика шпильку из китового уса и крутит ее, как нож.

— Нет смысла пресмыкаться. Мое решение принято.

Она с такой силой бьет кулаком по столу, что шпилька вонзается глубоко в красное дерево.

Я натягиваю ужасное платье, не говоря ни слова.

* * *

Улицы Парижа — это буйство красок, шума и фанфар. Сине-белые гербовые штандарты бывшего короля были сорваны с шестов и заменены знаменами, украшенными двуглавым орлом Теневого Общества. Наши блестящие черные боевые кони украшены доспехами и изумрудными перьями, а множество экипажей задрапированы красным и пурпурным шелком. Гуляки возвещают о нас трубами и лютнями, в то время как шуты и акробаты танцуют и поют на улицах. Орды простолюдинов в бархатных масках — новейшее направление моды — свистят и хлопают, когда мы проезжаем мимо. Все такое яркое, что кружится голова.

Служанки каким-то образом скрутили мои мышино-русые кудри в замысловатый водопад, ниспадающий перед плечом. Маргарита выглядит так же, но, пока она наслаждается уханьем мужчин, кричащих от наших скандальных вырезов, я опускаюсь все ниже и ниже, отчаянно пытаясь слиться с седлом. Моя грудь почти выпрыгивает каждый раз, когда моя лошадь шагает, и когда я пытаюсь прикрыть грудь руками, мама бросает на меня убийственный взгляд.