О псевдогаллюцинациях - Кандинский Виктор Хрисанфович. Страница 26

Наконец, независимо от явлений кататонии, характерная черта которой состоит в судорожной напряженности мышц [80], непроизвольное говорение больных наблюдается при разного рода состояниях психического возбуждения. Но здесь, по-видимому, недостаточно возбуждения в сфере представления, а требуется, кроме того, усиленная возбудимость кортикальной двигательной области речи. В самом деле, при острой идеофрении, несмотря на высокую интенсивность бреда, несмотря на то, что отдельные представления приобретают при этом особенно значительную напряженность, больной может не только остаться молчащим, но и не чувствовать ни малейшего импульса к говорению; в этих случаях возбуждение сферы абстрактного представления сопровождается лишь раздражением кортикальных чувственных сфер, и в результате получается если не сплошное галлюцинирование (например, слухом), то по меньшей мере сплошное псевдогаллюцинирование (чаще всего то и другое вместе). Наоборот, маньяки, которые решительно не в состоянии удержать свой усиленно действующий язык, обыкновенно имеют лишь эпизодические галлюцинации или даже вовсе их не имеют [81]. Разумеется, я не стану утверждать, что галлюцинанты непременно должны быть немы; но в этом вопросе необходимо различать случаи, где говорливость есть результат распространения возбуждения с центра представления на кортикальный центр речи, от тех случаев, где речь есть целесообразная реакция на галлюцинации и псевдогаллюцинации или где она бывает естественным и произвольным внешним выражением для внутренней деятельности мышления и чувственного представления. Наблюдение показывает, что сплошное галлюцинирование (respect., псевдогаллюцинирование) и непроизвольное иннервирование двигательного центра речи до известной степени исключают друг друга. Так, при острой идеофрении во время периодов общей экзальтации явления возбуждения в психомоторной сфере нередко становятся очень резкими; больные делаются весьма подвижными, многоречивыми, причем иногда принуждены говорить против своей воли; однако такие периоды обыкновенно не совпадают с периодами усиленного галлюцинирования, напротив, в это время галлюцинации и псевдогаллюцинации или отходят на задний план, или, по крайней мере, прерывают свое сплошное течение.

Нижеследующие два эпизода из истории моего часто упоминаемого больного Долинина могут служить примерами непроизвольного говорения при остром (или подостром) галлюцинаторном помешательстве.

Мы оставили больного Долинина в то время, когда он попал в загородное лечебное заведение. Больной решил, что он находится снова в тайном пытательном отделении по обвинению в противозаконной попытке водворить конституцию в Китае, державе, дружественной с нашей… Когда прошел первый период гнева и отчаяния, вызванных сознанием, что его заманили в ловушку, Долинин скоро научился до известной степени сдерживаться; надо было думать о том, как бы перехитрить врагов, и прежде всего нужно было стараться не высказываться, чтобы не давать материала для открытых обвинений и для открытого суда над собой. Разумеется, со стороны тайных сыщиков и палачей (больные и прислуга частного заведения) были пущены в ход всевозможные приемы, чтобы вывести Долинина из терпения, ему на каждом шагу, под благовидным предлогом лечения, устраивались насмешки и притеснения, из уст окружающих ему постоянно слышались (галлюцинации слуха) оскорбительные фразы, угрозы, предложения окончить жизнь самоубийством во избежание открытой казни и т. п. Но больной все еще не унывал и старался не терять внешнего вида спокойствия и хладнокровия, ибо, с одной стороны, рассчитывал, что друзья его непременно выручат, а с другой стороны, стал понимать, что хотя все его мысли и открыты для его врагов и палачей, последним нельзя сделать никакого открытого употребления из сведений, полученных путем таинственного выслеживания мыслей… Весьма естественно, что, несмотря на крайнюю сдержанность и осторожность больного, бред его временами прорывался наружу, выражаясь не только в его поступках, но иногда и в его речах. Однако эти словесные сообщения были не результатом насильственной иннервации аппарата речи, а обыкновенным внешним выражением внутренней деятельности представления, бывшей здесь весьма напряженной. Об этих проговариваниях больному впоследствии обыкновенно приходилось сожалеть, но тем не менее он не ставил этого на счет своим преследователям, а, напротив, сознавал, что он так поступал и так говорил не машинально, но сам собой. Но эпизодически у этого больного (обыкновенно человека молчаливого) являлось и настоящее насильственное говорение. Однажды, в дни экзацербации болезни, Долинин вдруг почувствовал, что мысли его бегут с необычайной быстротой, совершенно не подчиняются его воле и логически даже мало вяжутся между собой; для его непосредственного чувства казалось, как будто эти мысли извне, с большой быстротой, вгоняются в его голову какой-то посторонней силой. Конечно, это было принято за один из приемов таинственных врагов и сам по себе этот прием не особенно удивил больного, так как подобное случалось ему испытывать и раньше. Но тут вдруг Долинин чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывая то, что никоим образом не должно было бы высказываться. В первый момент больного поразил изумлением и страхом лишь самый факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной осязательностью почувствовать в себе заведенную куклу – само по себе довольно неприятно. Но, разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим ужасом, ибо оказалось, что он, Долинин, открыто признавался в тяжких государственных преступлениях, между прочим, взводя на себя замыслы, которых он никогда не имел. Тем не менее воля оказалась бессильной задержать внезапно получивший автономию язык, и так как нужно было все-таки извернуться так, чтобы окружающие естественным путем (т. е. своими наружными ушами) не могли ничего услыхать, то Долинин поспешно ушел в сортир, где, к счастью его, на то время никого не было, и там переждал пароксизм непроизвольного болтания, усиливаясь, по крайней мере болтать не громко. Это было именно не столько говорение, сколько, скорее, машинообразное болтание, нечто напоминающее трескотню будильника, внезапно начавшего трезвонить и слепо действующего, пока не разовьется пружина. При этом «Я» больного находилось как бы в положении стороннего наблюдателя, разумеется, насколько это было возможным при аффективном состоянии, обусловленном чувством необычайности и важности переживаемого явления.

Спустя несколько дней то же явление насильственного говорения повторилось, но уже не в форме длительного пароксизма, но немногих коротких насильственно сказанных фраз. Мозг больного по-прежнему плел прихотливые узоры бреда; между прочим, мысль больного, сидевшего в ту минуту в отдельной комнате перед столом, обращается к единомышленникам и друзьям. Вдруг Долинин видит псевдогаллюцинаторно одного из своих прежних друзей, флотского офицера М.; псевдогаллюцинаторный зрительный образ как бы со стороны надвигается на Долинина, чтобы слиться с телом его и непосредственно вслед за таким слиянием язык Долинина, совершенно помимо воли последнего, выговаривает две энергически ободрительные фразы как бы от постороннего лица; при этом больной, изумленно ловя неожиданный смысл этих слов, с еще большим изумлением замечает, что это совсем не его голос, а именно сиплый, отрывисто грубый и вообще весьма характерный голос сурового моряка М. Через немного мгновений больному является тоже псевдогаллюцинаторно старик тайный советник X. Совершенно тем же манером, как раньше образ М., так и теперь образ X., надвинувшись со стороны на больного, как бы сливается с телесным существом последнего: Долинин чувствует, что он в ту минуту становится как будто стариком X. (который в противоположность М. есть олицетворенная мягкость) и его язык выговаривает новую неожиданного смысла фразу, причем с большой точностью воспроизводится голос и манера говорить, действительно свойственные X. После этих явлений больной вполне уверовал, что друзья его бодрствуют над ним и найдут средства освободить его, так как раз они имеют возможность таинственно вселяться в него, то их телесное существование несомненно должно быть тесно связано с существованием его. Во избежание недоразумений я должен прибавить, что в этом втором эпизоде положительно не было слуховой иллюзии: уши Долинина слышали слова, действительно выговаривавшиеся его же языком и к этому объективному слуховому восприятию ничего не было прибавлено слуховой сферой субъективно. Здесь больной непроизвольно скопировал своим голосом голос и манеру говорить своих знакомых и притом с таким сходством, что сознательно скопировать с такой ловкостью он никак бы не мог. В здоровом состоянии Долинин совсем не отличается талантом подражательности.