О псевдогаллюцинациях - Кандинский Виктор Хрисанфович. Страница 27

Непроизвольное говорение есть явление, весьма обыкновенное при истерии; оно составляет, между прочим, один из симптомов бесноватости. Известно, что во время демонопатических эпидемий XV—XVII веков, больные, независимо от своей воли и даже наперекор ей, говорили голосом и языком, нимало не похожим на их собственный голос и язык. Этого рода факты весьма способствовали утверждению всеобщего в те века убеждения, что устами таких субъектов говорит вселившийся в последних дьявол. В пример достаточно напомнить об одной из Луденских монахинь, сестре Агнессе, бывшей, по общему мнению, одержимой четырьмя бесами; однажды, будучи подвергнута заклинаниям в присутствии герцога Орлеанского, эта монахиня корчилась и богохульствовала подобно другим бесноватым и потом, успокоившись, объяснила герцогу, «что она не помнит всего, происшедшего с ней во время припадка, но вспоминает, что из ее уст исходили слова, к которым она же сама должна была прислушиваться так, как если бы эти слова исходили от постороннего лица» [82].

Однако в большинстве случаев насильственной иннервации кортикального центра речи происходит говорение не действительное, но лишь внутреннее. Будучи тесно связано с насильственным мышлением, внутреннее говорение больных и фактически и теоретически противоположно с внутренним слышанием больных, т. е. с псевдогаллюцинациями слуха; нельзя буквально в одно и то же время внутренне говорить и внутренне слышать, и клинические наблюдения прямо показывают, что хотя оба эти явления могут замечаться у одного и того же больного, но не иначе как в разное время.

Внутреннее говорение есть не что иное, как чувство двигательной речевой иннервации, имеющее местом своего возникновения кортикальный центр речи. Действительного говорения при этом не получается частью потому, что иннервирование центра речи здесь не имеет достаточной силы, частью же потому, что оно уравновешивается одновременным возбуждением известных задерживающих центров, причем эта задержка в некоторых случаях даже находится в зависимости от воли больных.

Я уже имел случай говорить о нашем больном Перевалове, что этот хроник днем, между другими явлениями психической принужденности (навязчивые представления, псевдогаллюцинации зрения и слуха) испытывает иногда независимую от его воли или даже прямо насильственную речевую иннервацию, для подавления которой он должен пускать в дело произвольные, иной раз довольно значительные усилия. Но когда больной находится в состоянии полусна и его воля перестает быть деятельной, эта насильственная речевая иннервация в самом деле приводит в действие мышечный голосовой аппарат, так что больной действительно говорит во сне, сам при этом, по причине неполности сна, это чувствуя.

Больной приписывает это явление проделкам своих преследователей и называет этот прием «добывание моего говоренья».

Обыкновенно всякое мышление в словах сопряжено с более или менее заметным чувством двигательной голосовой иннервации. С физиологической стороны слова суть не что иное, как двигательные представления, имеющие местом своего происхождения двигательные области коры головного мозга45. Это иннервационное чувство будет вызвано как в тех случаях, когда двигательный центр речи возбуждается вследствие внутреннего, автоматического, раздражения, так и тогда, когда он, как это бывает обыкновенно, возбуждается с высших центров мозговой коры, под влиянием психической деятельности абстрактного представления. При внутреннем говорении больных почти всегда существует возбуждение в чисто интеллектуальной сфере сознательного и бессознательного представления; но клиника показывает, что при этом необходима, кроме того, и повышенная возбудимость двигательного центра речи: в противном случае часто интеллектуальное движение (сознательное или бессознательное) легче рефлектируется на сенсориальные области коры, так что в результате получается не внутреннее говорение, а живо чувственный бред и (если чувственные центры коры тоже находятся в состоянии повышенной возбудимости) псевдогаллюцинации. Тот факт, что чувство двигательной иннервации при мышлении словами иногда бывает у больных, сравнительно с нормой, чрезвычайно усиленным, говорит именно в пользу того, что для внутреннего говорения весьма важно существование повышенной возбудимости в двигательном кортикальном центре речи.

Мой больной Лашков одно время своей болезни был убежден, что невидимые шпионы узнают его мысли именно тем, что посредством особой машины регистрируют те «почти незаметные движения языка», которые он, как ему казалось, невольно производил при думании в словах; поэтому больной стал стараться думать так, чтобы не делать при этом соответственных движений языком, т. е. старался думать без чувства двигательной иннервации в языке (которое в данном случае было, очевидно, повышенным), что, однако, плохо ему удавалось. Можно бы сказать, что в этом случае больной имел галлюцинацию (или, если угодно, псевдогаллюцинацию) мышечного чувства в языке и губах, если бы усиленная голосовая иннервация не оказывалась в основании нередко наблюдающегося у больных непроизвольного говорения вслух.

Кальбаумовские апперцептивные галлюцинации. Псевдогаллюцинаторные псевдовоспоминания

Говоря об апперцептивных галлюцинациях, Кальбаум [83] отчасти затронул те явления, которые ныне описываются мною под именем псевдогаллюцинаций. Апперцептивными галлюцинациями он называет также субъективные восприятия, «где ложное воспоминание с характером чувственности возникает спонтанно, имея определенное или неопределенное содержание». Отсюда видно прежде всего, что здесь имелись в виду лишь воспоминания (отсюда и термин Кальбаума «hallucinirte Erinnerungen»). Другое название, предложенное этим автором для тех же самых явлений, фанторемия, прямо указывает, что Кальбаум имел в виду только слуховые воспоминания, так как rhema значит слово; и действительно, он говорит о таких случаях, где созданный фантазией факт лишь вследствие того реализуется или получает определенное содержание, что облекается в слово. «Относящиеся сюда субъективные явления характера чувственности не имеют, их психическое содержание суть абстрактные схемы, и чтобы они получили чувственно определенный характер необходимо содействие органов, относительно более периферических». Эти слова, будучи сопоставлены со всем тем, что мною сказано о псевдогаллюцинациях, заставляют меня думать так: или этот автор говорил вовсе не о тех психопатологических явлениях, которые имею теперь в виду я, или же тогда, в 1866 году, псевдогаллюцинаторные явления еще не были известны во всей их полноте и во всем их значении. Надеюсь, что не будет здесь неуместным остановиться на воззрениях Кальбаума повнимательнее, насколько они близки к предмету настоящего этюда (после Кальбаума и Гагена, сколько мне известно, по этим вопросам не было писано ничего замечательного).

Галлюцинированные воспоминания или фанторемия (также апперцептивные галлюцинации), по Кальбауму, бывают или абстрактными, или конкретными. Если из числа приводимых автором по этому поводу примеров оставить в стороне два случая возможных галлюцинаций в области осязательных восприятий [84], то вся остальная абстрактная фанторемия Кальбаума сводится к тому, что больной нередко жалуется, «будто бы мысли его вталкиваются в него извне, вытягиваются из него наружу, или фабрикуются для него посторонними лицами». Здесь, по моему мнению, соединены в одно случаи, которые правильнее разделить по двум разным категориям.

a) Больному мысли «вгоняются извне» или «мастерятся для него посторонними лицами». Эти жалобы суть следствие навязчивых мыслей и навязчивых псевдогаллюцинаций слуха; об этом достаточно говорено мною в главе VII. Навязчивые мысли и навязчивые субъективные восприятия слуха неизбежно являются для непосредственного сознания больного элементом чуждым, входящим как бы извне, и потому неудивительно, что больные, в силу сознательного или бессознательного умозаключения, видят причину этих фактов в посторонней силе, обыкновенно в силе таинственно действующих на них других людей.

вернуться

82

Calmeil, De la folie, II, Paris, 1845, p. 27.

вернуться

83

Die Sinnesdelirien, Allg. Zeitschr. f. Psychiatr., XXIII (1866).

вернуться

84

Возможность настоящих галлюцинаций осязания в той форме и при тех условиях, как в упоминаемых двух случаях Кальбаума, я не отвергаю, хотя и объясняю себе этого рода явления иначе… Но, помимо этого, здесь, кажется, нельзя упускать из виду следующего. Неопределенность (или непонятность для врача) тех выражений, в которых больные высказывают свои субъективные восприятия, далеко не есть доказательство того, что эти восприятия не имеют определенного (чувственного) содержания. Больные обыкновенно не имеют ни времени, ни охоты описывать переживаемое ими так, чтобы быть понятыми врачом; к тому же испытываемое ими во время болезни, субъективно будучи в высшей степени определенным, может даже при высокой интеллигенции больных быть крайне трудно поддающимся описанию в словах… Упоминаемые два случая Кальбаума изображены крайне коротко и без личного знакомства с подобными явлениями (которые, когда они суть галлюцинации, у меня всегда бывают чувственно конкретными, так что абстрактных, лишенных чувственного элемента, галлюцинаций я вовсе не знаю) я, может быть, затруднился бы видеть в них настоящую галлюцинацию, а скорее, одинаково с моим нижеприводимым на первый взгляд с ним совершенно однородным примером, принял бы это просто за ложную идею. Одна больная Кальбаума, по-видимому, отождествляла себя с шитьем или пряжей («что ты меня прядешь?»), другая с разливаемым супом («что вы меня разливаете?»), а мой больной Соломонов (как я узнал после его выздоровления), находясь в нашей больнице, одно время своей болезни мысленно отождествлял себя с половиком, тянувшимся во всю длину больничного коридора. Получилось это так. На ночь служители каждый раз привязывали больного к кушетке, привинченной к полу посредине комнаты, и, оставив открытой дверь в коридор для наблюдения за больным, тотчас же после того начинали закатывать с другого конца коридора половик, всегда оставляя образовавшийся сверток как раз против двери в комнату больного. Сначала больной понимал это так: ему хотят показать, что он для людей теперь уже не человек, а все равно, что этот половик; и в самом деле, приходит вечер, – служители должны раздеть Соломонова и связать его, а половик закатать; приходит утро – половик надо выколотить и растянуть, а Соломонова развязать и одеть. Впоследствии больной невольно стал чувствовать, что между ним и половиком существует какое-то странное соотношение. От служителей и больных, расхаживавших днем по коридору, больной постоянно слышал (галлюцинаторно) бранные слова и оскорбительные замечания, так что, по тогдашнему языку больного, «топча половик, они одновременно затаптывали в грязь его лучшие чувства» («что вы меня топчете?» – мог бы воскликнуть этот больной). К подобного рода мысленным сближениям иногда подавали повод галлюцинаторные голоса, иногда же просто созвучия слов; такой половик называют в казармах «мат», а голоса иногда грозили больному: «вот погоди, уж зададим мы тебе мат!»…