Ох и трудная это забота – из берлоги тянуть бегемота. Книга 2 (СИ) - Каминский Борис Иванович. Страница 93

— Старый, все улики против него, ты их сам формулировал.

— Но твоя наружка ничего не показала.

— Это ни о чем не говорит. Кто сказал, что на связь Виноградов должен выходить раз в неделю? Появится компромат тут же и побежит, а мы уже две недели пасем и все впустую.

— Но мы же подбросили наживку.

— Ну и что? Мои парни не филеры, могли и проморгать. Если надо кого замочить — сделают в лучшем виде, но следить в городе…, — Димон устало махнул рукой.

Этот разговор продолжался второй час. После допросов в Таганке, а особенно после встреч с губернатором, переселенцы всерьез озаботились поисками затесавшегося к ним «крота».

Все инкриминируемое полицией Федотову относилось к двум периодам — к лету 1905-го, когда перед инженерами КБ Федотов причислил себя к социалистам, и к периоду, начиная с осени прошлого года. Это обстоятельство переселенцы вычислили практически сразу, но посчитали, что часть информации до них не дошла. Мысль, что именно в эти периоды Виноградов находился в России, первой пришла в голову Федотову. С этого момента Ивана Никитича взяли в разработку. В первую очередь проверили его контакты с Шульгиным, но ничего не выявили. Точно так же ничего не показало установленное за ним наблюдение. Понятно, что «крота» можно вычислять годами, но кто сказал, что после очередного доноса, этот кадр не побежит продавать конкурентам известные ему секреты Русского Радио? Предатель, он и есть предатель.

— Знаешь, Димон, — начал на распев Борис, — а ведь у нас есть полиграф.

— Откуда!? — возглас Зверева назвать удивлением было трудно, больше годилось определение «заорал в крайнем изумлении».

— От верблюда. — самодовольно усмехнулся Федотов, — Мы недавно испытали кардиограф, вот и мелькнула сейчас мысль — почему бы его не превратить в детектор лжи?

— Старый, сколько тебе надо времени? — «агент национальной безопасности» едва не выпрыгивал из собственных штанов.

— Готовь вопросы, психолог, испытания начнем через пару дней.

В своем мире, в самом конце 1998-го года, Федотов столкнулся с сайентологами. Эти говнюки отчаянно хотели слупить с Федотова денежные знаки, которых Борису и самому не хватало. То ли дела у сектантов шли неважнецки, то ли отнюдь не худенькой брюнетке-директрисе нечего было делать, но через пятнадцать минут ее бреда, глядя в лучистые глаза перезрелой шлюхи, Федотов нагло заявил, что прибор, с помощью которого ему пытаются морочить голову, он сделает одной левой. И, таки, сделал. Китайский мультиметр с легкостью переделывался в измеритель проводимости, которым, по сути, и являлся прибор от самого отца-основателя этой обираловки.

Девочки-дурочки, проверившие работу федотовского прибора, были в полном экстазе, но не долго. Заявившаяся мадам-директриса орала, что такого святотатства она не потерпит. При этом ее выцветшие глаза действительно сияли. Правда, сияли они злобой, зато незамутненной. Мадам визжала, дескать, только освященные самим Роном Хаббардом (!) приборы имеет право непонятно на что, но девиц из секты тут же выперла.

Посчитав себя за благодетеля, Федотов умудрился через «изгнанных из рая» дурочек толкнуть адептам этой богадельни десяток своих детекторов лжи. Мадам гнала фирмУ по три штуки баксов за аппарат, а «левые» пошли всего по сотне американских рублей, но после дефолта на вырученные деньги Федотов на месяц отправил семью к морю.

Вспоминая этот эпизод из прежней жизни, Федотов разглядывал срочно слепленный трехкомпонентный полиграф. Первый канал писал на ленту сердечные ритмы, второй проводимость ладоней, третий фиксировал потенциалы височных областей головной костяки. Труднее всего оказалось, присобачить к стандартному кардиографу еще два самописца. Внешний вид прибора был, мягко говоря, ну очень неказистым. По сути, на столе лежали небрежно соединенные между собой три кардиографа. Иной макет по сравнению с этим убожеством смотрелся куда как краше, но аппарат работал, и это было главным.

Непосредственных разработчиков наградили и взяли подписки о неразглашении, а Зверев приступил к проверке «кардиографа с расширенными функциями». Под такой легендой проводились наработки применения полиграфа.

Роль «профессора» исполнял знакомый господина Тарханова отставник-полицейский. «Медицинское светило» задавал вопросы, на которое надо было отвечать только «да» или «нет». Народ постоянно путался, за что особо бестолковые получали стетоскопом по лбу. Сам же «проф» бормотал под нос фразы странного содержания, а как иначе можно воспринимать такой перл: «Так, так. Живой, говорите? А вот это мы сейчас, милостивый государь, проверим. Да-с, непременно проверим-с». Зверев прятался за ширмой, пытаясь на слух уловить фальшь. Получалось не очень убедительно. Вскоре выяснилось, что и полиграф привирал, впрочем, это было ожидаемо — даже в начале XXI века эти приборы не давали стопроцентного результата, поэтому, когда детектор лжи показал идеальную честность Ивана Никитича, Зверев призадумался.

Что толкнуло «медицинское светило» заняться следствием так и осталось неясным, скорее всего, сказался опыт, но сработало на все сто!

— Вы говорили с посторонними о политических взглядах господина Федотова?

Отрицательный ответ полиграф проглотил, но полицейского обмануть было сложнее.

— Вы говорили со своими?

— Да, но я за этого человека ручаюсь, — мелькнувшую в ответе неуверенность прибор зафиксировал точно.

— С кем вы обсуждали политические взгляды своего начальника? — рявкнув, «проф» явно вспомнив полицейскую молодость, и… и результат не замедлил сказаться:

— С Игорем…

Как тут было не вспомнить знаменитое: «Бывших в спецслужбах не бывает». И ведь действительно не бывает, и не важно, как называется та контора: ФСБ, КГБ, НКВД или просто московская полиция.

«Кротом» оказался младший чертежник подготовительного участка Игорь Черемушкин. В лапы политического сыска Игорь попал летом 1904-го года. С тех пор он аккуратно стучал на своих товарищей-эсеров, а в 1905-м ему «порекомендовали» присмотреться к своим новым коллегам, среди которых оказался и Виноградов, который помог устроиться Игорю в Русское Радио.

Иван знал своего протеже еще по гимназическому кружку. Потом их дороги разошлись — Игорь примкнул у эсерам, а Ивана занесло к эсдекам, поэтому Никитичу и в голову не приходило скрывать от однокашника события, не относящиеся к его партийной работе. К слову сказать, Иван толком ничего не знал даже о делах своей ячейки — последние годы он до отказа погрузился в работу.

Игоря взяли «неизвестные», лиц которых он так и не увидел. После слегка отбитых почек и трехдневной отсидки в холодном погребе, человека с красивой фамилией Черемушкин правильнее было бы назвать «Соловьевым», так красиво он пел о своих злоключениях. О причинах, побудивших Игоря сначала примкнуть к эсерам, а потом доносить о них в полицию, его толком не спрашивали, зато до мельчайших подробностей выясняли, что, когда и кому он сообщал. Его мучителей интересовало, что за люди с ним контактировали, их внешний вид, привычки, даже жесты и манера речи.

Выпотрошенного до дна стукача, выкинули на окраине Москвы, предварительно качественно разъяснив, как отныне он должен жить. Будущее ничего хорошего не предвещало. Теперь Игорь был обязан стучать неизвестным «дознавателям», а в полицию доносить отредактированную ими версию.

Для стойкости «убеждений», Черемушкину ввели в вену препарат, якобы требующий ежемесячного противоядия. «В противном случае умирать вы будите долго и болезненно», — такими словами напутствовал его мучитель в белом халате. После инъекции Игоря три дня корежило, потом полегчало, но спустя неделю, вновь начались рези в желудке, и так продолжалось до получения таблеток «противоядия». Вот что делает подмешанное в пищу слабительное и противоядие в виде подкрашенного свеклой мела.

С Виноградовым оказалось сложнее. Человеку, наивно считающему своих единомышленников людьми беззаветно преданными идее, было трудно осознать факт предательства и тем более тяжело общаться с предателем.