Узники Кунгельва (СИ) - Ахметшин Дмитрий. Страница 15

— Сейчас я убегу. Скажите им, что не смогли меня поймать. Или что я вас как-то обманул. Ну пожалуйста!

Юра глубоко вздохнул и дал себе зарок вести себя с Пашей как с взрослым.

— Тебе точно не нужна помощь?

В глазах блеснула полоумная надежда.

— Я ведь теперь всё вижу и всё понимаю! Даже то, о чём обычные, нормальные люди, вроде вас, и представления не имеют! Думаю, я выкарабкаюсь. Останусь до похорон мамы и папы. У меня есть друзья, и… и… наверное, кто-нибудь захочет пустить меня на ночь. А если и нет — в этом городе множество тайных убежищ. И от плохой погоды, и от плохих людей.

Он не смог продолжить. Из груди рвались рыдания, звук, который напоминал треск ломающейся под сапогом китайской игрушки. Они стихли так же внезапно, как и начались, и прежде чем повернуться и исчезнуть, Павел сказал:

— Вам всё равно было бы не до меня. Я не знаю, поверите вы или нет, но скоро всё прояснится. Скоро вы снимите эту маску. Приходит время стать кем-то другим. Вы добрый, хоть и пьёте, как папа… добрый и открытый. Я вдруг на секунду проник в комнату у вас в голове, а оттуда — в комнату в голове у кого-то другого… Кого-то родного вам, у кого дверь никогда не запирается. Видел такие вещи, услышав о которых вы не поверите мне, даже допустив, что всё, что я рассказал о родителях — правда.

Блог на livejournal.com. 15 апреля, 12:20. Как я стал королём в пустом королевстве.

…Ночью почти не спал. Болтался по квартире не в силах найти, чем себя занять. Позавтракал, приготовив на сковороде последние четыре яйца. Часто и нервно оглядывался. Поймал себя на мысли, что кое-как прихожу в себя только садясь за компьютер и делая новую запись. Будто между мной и вами протягивается тоненькая пульсирующая ниточка… хотя в счётчике посетителей по-прежнему ноль, я верю, что когда-нибудь эти разосланные по ветру самолётики из… электронной бумаги (как-то неловко звучит, верно?) найдут своего читателя и, надеюсь, моего спасителя. Квартира чужая. Вернулись те времена, когда я только сюда заселился, и даже ещё раньше. Иногда мерещится, как кто-то идёт по коридору и вот-вот завернёт в комнату. Один раз из кухни слышал, как в комнате девочек двигают мебель. Хотел сходить туда, но потом передумал. Стены на глазах покрываются глубокими трещинами, которые потом, стоило мне шевельнуться или моргнуть, зарастают.

Разгрёб хлам на кресле-троне, сижу, обозревая квартиру с нового ракурса. «Ты никогда меня не достанешь в этом кресле», — кричу в пустоту. Не каждый посмеет отпустить вожжи и как следует поорать в собственной квартире, верно? Несмотря на толщину стен и железную дверь, наше шестое чувство по-прежнему настроено на приём сигналов от других людей. Ты можешь их не знать, даже не здороваться в лифте, но…

Но.

Я мог орать сколько угодно. Мой радар молчал. Тем не менее, я чувствовал в квартире чьё-то присутствие. Чужое присутствие. Некто проделал в моей скорлупе аккуратную дыру и проник внутрь.

«Ты никогда меня не достанешь в этом кресле», — так говорил один парень в книге, которую я хотел написать. Он обложился самодельным динамитом и грозился себя взорвать.

Мне кажется, это была бы хорошая книга. Она называлась бы «Шаги по пустыне» и повествовала об испытаниях, что выпали на долю выживших в атомной катастрофе. Они ютятся в здании школы и смотрят, как их тела постепенно мутируют, а рядом ползают одичавшие дети, потерявшие всякий человеческий облик. А может, это собаки, которые переняли ввиду воздействия радиации внешние человеческие признаки? Я ещё не придумал.

Так вот, парень со взрывчаткой утверждал, что каждый, кому он когда-то наступил на ногу, намеренно или случайно, ходит за ним попятам. Целая вереница школьных товарищей с блеклыми белыми глазами, какие-то незнакомцы из тех времён, когда он частенько возвращался домой в подпитии. Даже бедняга, которому он проехался по ноге на машине и, не остановившись, даже не замедлив хода, умчался вдаль. Толпа и в самом деле получилась немаленькая, все эти люди выстраивались в линию, занимая очередь, чтобы отомстить.

Я отчего-то подумал, что хорошо бы следующей за его прямой речью строчкой написать другую прямую речь, вполне конкретную фразу.

«Я тебя уже достал. Это кресло — мой язык».

С минуту я размышлял над ней, поворачивая её то так, то этак, гадая, как бы её половчее вставить в несуществующий текст.

И только потом до меня дошло: при чём здесь вообще какой-то язык? Это НЕ МОИ слова. Кто-то вложил их мне в голову. Кресло — язык… Я провёл влажным пальцем по подлокотнику. А что же тогда глотка? Я оглянулся. Прямо над головой висела репродукция с мрачным морским пейзажем, написанным в типичной манере Айвазовского. Корабль, вставший на дыбы и бьющий пенными копытами по воздуху, похож на почерневший от ушиба, отмирающий ноготь; стихия творила с его пассажирами невиданные вещи. Мне почудились скрюченные человеческие фигурки в пучине волн, там, где не было уже никакой надежды спастись. Фигурки покорившихся судьбе. И впрямь похоже на глотку. На ладонях, которыми я касался обивки кресла, кожа сморщилась, будто покрытая соляной коркой.

Я встал, двигаясь как сломанный механизм, и пошёл дальше бродить по квартире.

Тот парень, кстати, должен разлететься на двадцать четыре кусочка — это не считая глаз, которые хоть и могут номинально считаться частями тела, всё-таки слишком малы, чтобы мои герои их учли…

3

Юра позволил Паше уйти. Он глотал мокрый воздух как вату. На миг померещилось, что глаза мальчугана стали серыми глазами жены: в тот момент, когда, казалось, она сейчас раскроется перед ним, как фисташка, и подарит самую восхитительную на свете тайну. Но мальчуган сказал: «Проник в голову кого-то родного вам, у кого дверь никогда не запирается». Нет, нет. Он вряд ли имел ввиду Алёну. Она прячется от него за семью замками — так, что Юрию иногда хотелось схватить топор и прорубить себе окно, как ополоумевший Джек из «Сияния» Стэнли Кубрика. Он ведь тоже обожал свою семью и хотел ей только добра… А Пашка, наверное, просто решил над ним потешиться. Ведь известно же, что люди, убитые горем, не способны отвечать за себя. Зачем же я его тогда отпустил? — холодея, спросил себя Юра, но не нашёл ответа. Тогда он вернулся мыслями к Паше, живо представляя, как тот, раздавленный вопросами, на которые нет ответа, идёт через дождь. Какие ещё открытые двери? Всё, что у него, Юрия, есть — это дно глубокой ямы, куда он свалился, беспечно идя тропкой собственной жизни. Только эти коряги, торчащие из стен, да кусочек неба над головой. Небо всё время одинаковое, что со дна колодца, что над поверхностью земли, и даже если долго-долго лезть наверх, не приблизится ни на шаг.

Такие вот дела.

Смог бы он объяснить это детям? Недавно он преподал им неплохой урок, открыл глаза на некоторые стороны жизни, до осознания которых многие добрались бы совсем не скоро (а иные не добрались бы вовсе). Но, пожалуй, стоит оставить отдельные карты не раскрытыми. Пиковый туз, зловещее предзнаменование… жизнь ребёнка и без того не легка. Не так, конечно, нелегка, как жизнь взрослого, но это лишний повод оставить детям чуть больше этого беззаботного времени.

Более или менее беззаботного.

Только тут Хорь понял, что его зовут. Пошевелившись, он осознал также, что промок насквозь.

Все, кто смотрел из окон, глазел из-под козырька крыльца, теперь тоже были под дождём. Запыхавшись, они окружили его и тянули руки, хотя Хорь не чувствовал ни единого прикосновения. Перед внутренним взором всё ещё стояли серые глаза, вокруг которых, кажется, вот-вот проступит родное лицо.

— Юрий Федорович! Хорь! — даже Василина Васильевна утирала слёзы. — Где же Паша?

— Ушёл.

— Как ушёл? Как же вы его отпустили?

Юрий ощупал языком дальние уголки пересохшего рта.

— Сбежал от меня, — выдавил он.

Вертевшуюся на языке фразу: «Туда ему и дорога, этот парень как хренова гадалка», — он благоразумно проглотил. Мальчик будто залез на ящики и коробки и смотрит через забор на будущее и настоящее разом. С таким лучше не иметь дела вовсе. Доведёт до греха и исчезнет — поминай, как звали.