Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич. Страница 20

— Состояние средней тяжести. Лихорадка-то пройдет, это нервное, и здоровью пациента не угрожает. А вот вены ножные мне его не нравятся. Опасаюсь закупорки. Что рискует повлечь за собою гангрену. — Он перекрестился. — Господи, не допусти!

И внимавшие ему женщины, испугавшись, перекрестились тоже.

Врач составил рецепт микстур — жаропонижающей и успокоительной, объяснил, как их принимать, и добавил, прощаясь:

— Главное — покой, никаких волнений. Встряски нервные для него губительны.

А жена вздохнула:

— Ах, не говориль, он такой ist empfanglich fur Eindriicke [29].

До начала декабря Ломоносов не вставал, но лекарства сделали свое дело, лихорадка ушла, он очнулся, рассуждал здраво, начал пить куриный бульон и жевать отварную курятину. Забегавшему Мише говорил:

— Ничего, ничего, дружок, скоро я поправлюсь, и продолжим уроки наши. Надо, чтобы сдал экзамен в гимназию без сучка без задоринки. Модерах может придираться, но уж мы его сборем, будь уверен. — И еще просил: — Спой-ка мне опять из Акафиста Святому Архангелу Михаилу, заступнику моему и твоему.

И мальчонка затягивал на высокой ноте:

— Избави нас, избави нас… — повторял Михаил Васильевич проникновенно. — Аллилуиа!..

В первых числах декабря начал подниматься с постели и ходить сначала по спальне, а затем и по дому. В эти дни посетил его капитан первого ранга Чичагов — по указу императрицы он готовил экспедицию из Архангельска на Камчатку и Аляску. О возможности Северного морского пути в навигацию (с мая по сентябрь) Ломоносов говорил уже давно, и его словам наконец-то вняли. Будучи еще здоровым, по весне 1764 года, сделал он доклад на специальном заседании Адмиралтейской коллегии, разъясняя пользу похода и предостерегая от трудностей. Именно тогда Чичагова и назначили, а отплыть было решено в мае 1765-го. Сам профессор брался изложить все свои наставления на бумаге — от необходимого списка инструментов и оборудования до воззрений на матросскую дисциплину. Вот за этой рукописью и явился командир будущего похода.

Был он худощав, но крепок, с узким, улыбчивым лицом и смеющимися голубыми глазами. Больше походил не на моряка, а на светского жуира, музыканта или философа. Говорил немного, вроде каждое слово взвешивал. Ломоносов, напротив, поучал охотно и рьяно. Он еще подростком с отцом ходил по Белому морю, знал и обстановку, и все порядки на корабле, северную фауну.

— Как дойдете до Шпицбергена, — развивал ученый свои мысли, — отловите на каждое судно по ворону или же другой какой птице, токмо не водоплавающей. Будучи во льдах, выпускайте пернатых на волю: ежели земля близко — к ней и полетят, вы за ними; ежели земля далеко — покружатся и возвратятся назад. Или если чайку заметите с рыбой в клюве — знайте: полетит она тоже к берегу, дабы птенчиков своих покормить.

А насчет дисциплины был неумолим:

— Не давайте послаблений команде никаких. Как почуют нерешительность капитана — всё, пиши пропало. Гибель предприятию. Недовольство, ропот пресекать в корне. А зачинщиков сразу ковать в железо. Коли не раскаются — выдворять с корабля в первом же увиденном местном поселении. А особо упорных предавать смерти без пощады, по Морскому уставу.

Чичагов сомневался:

— Но со строгостью тоже палку перегибать опасно.

— Так само собою. Тех, кто спор в работе и со рвением исполняет приказы — поощрять всенепременно. Порции прибавлять. И хвалить пред строем. Люди это ценят.

Отобедали вместе. Пропустив по рюмочке за успех похода, перешли на «ты».

— На великое дело ты идешь, Василий Яковлевич, — уверял Ломоносов, — вся Россия на тебя смотрит.

— Не, не смотрит, — возражал капитан, — бо моя экспедиция держится в секрете от иностранцев. Мы должны их поставить перед фактом: северные моря с островами вплоть до Аляски — наши.

— Это правильно. Но когда раскроетесь — славу обретете и войдете в историю как первопроходцы Северного морского пути.

— Первооткрыватель — ты, Михайло Василич, мы лишь исполнители.

— Я — ваш вдохновитель и научный глава, вы же — воплотители в жизнь, что намного более значимо.

Эта встреча воодушевила профессора, он ободрился и порозовел, без усилий ходил по комнатам, восхищаясь затеянным делом и самим Чичаговым. Восклицал с улыбкой:

— Всё теперь получится! Вот увидите. Экспедиция — только лишь начало. Я поправлюсь и возглавлю нашу Академию. Мы там заведем все свои порядки!

Снова начались уроки с племянником, дядя написал письмо в Матигоры его матери, собственной сестре — Марии Головиной, и хвалил мальчика изрядно. А закончил так: «Он смышлен и хватает науки на лету, так что и в гимназии будет лучшим учеником, я уверен. Главное, что тягу к знаниям имеет, подлинный интерес. Не лентяй, не лодырь и не проказник, а сие означает, что добьется в жизни, несомненно, многого».

Неожиданно Ломоносову доложили, что в прихожей дожидается некто Шлёцер Август Людвиг с просьбой его принять.

— Шлёцер? — ошеломленно спросил ученый. — Что сие такое? Вот еще принесла нелегкая! Без предупреждения, без уведомления, точно снег на голову. Ладно, объяви, что сейчас приму, токмо переоденусь.

Гостя проводили к Михаилу Васильевичу в кабинет. Тот вошел, поклонился коротко и заговорил по-немецки:

— Тысяча извинений, герр профессор, за внезапный визит. До последнего не был я уверен, что такая встреча нужна, и сымпровизировал, по наитию. Понял, что нельзя просто так уехать, не попрощавшись.

Ломоносов, привстав, указал ладонью на кресло, призывая сесть. Холодно кивнул:

— Слушаю вас внимательно, герр адъюнкт.

— С вашего позволения, ординарный профессор, ибо мой указ был намедни подписан. Но такие формальности не имеют никакого значения: для меня важны не чины, а дело. Послезавтра уезжаю из Петербурга. Разрешенный отпуск — на два месяца, но боюсь, обстоятельства не позволят мне вернуться назад — может, никогда, может быть, в ближайшее время, я сейчас не знаю. Значит, неизвестно, как и когда мы еще увидимся с вами и увидимся ли вообще. Посему мне бы не хотелось оставлять недомолвок в наших отношениях.

Собеседник молчал, глядя отчужденно. Август Людвиг продолжил:

— Я хочу лишний раз уверить ваше высокородие в совершеннейшем моем уважении к вам. Вы светило русской и европейской науки, это несомненно, и никто не оспаривает ваших заслуг. Прежде всего — в точных и естественных науках, плюс в языкознании и истории. В первых я не специалист и сужу с чужих слов, коим доверяю, а в последних двух разбираюсь достаточно, чтобы констатировать. Да, имеем в наших с вами подходах и взглядах ряд существенных разногласий. Вы критиковали мои работы, я усматривал неточности в ваших. Это закономерная вещь в науке: именно в полемике рождается истина. Извините, если был я порой не очень почтителен и в пылу дискуссии забывал, что вы мэтр, ну а я еще на подступах к вашим вершинам. Впрочем, в науке не должно быть авторитетов, каждый имеет право на ошибку, ученик и мэтр в равной степени, так же, как и каждый может сделать открытие, будучи уже мэтром или еще учеником. Истина — всё, а подходы к ней — только тактика.

Ломоносов по-прежнему сохранял молчание, ничего не выражая ни лицом, ни словом. Немец завершил монолог:

— В общем, уезжая, я прошу не держать на меня обид. Находясь в России более трех лет, я успел привязаться к этому краю и открыть для себя его историю. Целый пласт истории, не известный на Западе. Наша цель — поскорее заполнить этот вакуум. Петр Великий проложил для России дорогу на Запад. Мы должны проложить дорогу для Запада в Россию. Слить культуры обоих воедино. Ибо мы — представители одной цивилизации. И объединение наше лишь обогатит всех.