Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич. Страница 24

Ныне потомков Ломоносова более 300 человек.

Именем его названы город, улицы и фарфоровый завод, школы, библиотеки, университет. Ваш покорный слуга, автор этих строк, тоже питомец МГУ имени Ломоносова…

Слава его жива. Многие его озарения подтвердились.

Жизнь продолжается.

Арестанты любви

Глава первая

Плохо, плохо стало в семье Петра Федоровича. От спесивой жены он сбежал в деревню. Без конца пилила: дом не тот, выезд не тот, платья бедные, не по чину. Да какие ж бедные — шьются по выкройкам, доставляемым прямо из Парижа! На одни шляпки Анна Павловна тратит в месяц целое состояние. А жене все мало! Лучше бы детей рожала исправно — подарила ему только одного сына Феденьку. Но теперь-то поздно: им уже за сорок, надо о душе думать, а не об алькове. Да и чувств поубавилось. Нет любви.

Да любил ли ее когда-нибудь Петр Федорович? Их сосватала двадцать лет назад государыня Елизавета Петровна, царствие ей небесное. Говорит: «Мы, Петюня, присмотрели тебе невестушку — ладную, пригожую, и умом не обделена, — радоваться станешь». Поклонившись, поблагодарив как положено, он спросил: «Кто ж такая, ваше величество?» — «Нюська Ягужинская, фрейлинка моя». Он опешил: «Да за что ж такая немилость, ваше величество?» — «Как так — немилость? — удивилась царица. — Отчего немилость?» — «Матушка ея ведь была разбойница, сослана в Сибирь, где и померла». — «Что ж с того? — хмыкнула императрица, дернув плечиком. — Дочка не в ответе за мать. В обчем, не сумлевайся. А иначе обижусь». Что ж, пришлось подчиниться…

И сказать по правде, та история с. матерью Анны Павловны мутная была. Что уж там произошло между нею и государыней и какая черная кошка пробежала, Бог весть. Только объявили, что она и Лопухина, тоже фрейлина, замышляли заговор против ее величества и достойны обе смертной казни. А поскольку Елизавета Петровна смертную казнь на Руси упразднила, то крамольниц повелели сечь на площади прилюдно, вырвать языки и сослать за Можай. Так вдова генерал-прокурора Ягужинского оказалась в Якутске, где благополучно преставилась от тоски и бескормицы [34].

Дочку же бездетная царица у себя приголубила, обласкала и произвела во фрейлины (может, чувствовала вину за безвинно погубленную мать?)

Что ж, по молодости Анна Павловна очень была мила. Худощавая, стройная, с узким прямым носиком, сросшимися на переносье бровями и большими серыми глазищами. В разговоре слегка картавила. И всегда глядела насмешливо.

Первые два года их совместной жизни были прекрасны. Появился Феденька, краснощекий голубоглазый крепыш, весь в отца. А затем вскоре, в 1756 году, Петр Федорович ускакал на войну с Пруссией. И за семь лет боевых действий приезжал домой на побывку только четыре раза. Два других сына умерли, не родившись. Видимо, поэтому Анна Павловна с каждым годом становилась нервознее, раздражительнее и злее. А когда он вернулся с войны окончательно, в чине полковника, нрав жены сделался и вовсе невыносим. Просто иногда волком выть хотелось.

Новая императрица, Екатерина Алексеевна, относилась к нему неплохо. Повышала в чинах: за заслуги в другой войне — турецкой — он дорос до генерал-адъютанта и решил в 45 своих лет выйти в отставку. Анна Павловна, разумеется, оказалась против — ей хотелось быть женой генерал-аншефа или даже фельдмаршала, но добрейший Петр Федорович проявил внезапную твердость и в конце концов поступил по-своему. В результате чего ссора между супругами длилась чуть ли не целый год. Он уехал к себе в имение, жил в деревне, отдыхал, охотился, ничего не делал, а она оставалась в столице, ездила на балы и, по слухам, заимела в фаворитах юного поручика. Ну и Бог с ней. Петр Федорович совершенно не ревновал. Никаких чувств к супруге больше не испытывал.

Возвратился в Санкт-Петербург к Рождеству 1773 года. Выглядел отменно — посвежевший, поздоровевший, двухметровый красавец. Обнял сына — Федору стукнуло уже восемнадцать, был такой же рослый, как отец, но черты имел более изящные — повлияла порода Ягужинских. Обучался в Пажеском корпусе, чтобы делать потом карьеру при дворе, а в военные идти не хотел: ну и правильно, хватит того, что его отец послужил царю и Отечеству на полях Европы и в горах Крыма.

Сын спросил:

— Завтра новогодний маскерад в Зимнем, мы приглашены. Ты пойдешь?

— Уж не знаю, Федюня, право. Светская суета мне претит — эти никчемушние разговоры, танцы, гвалт…

— Ах, да ты совсем стал бирюк у себя в деревне. Соглашайся, папенька. Вместе порезвимся.

— Маменька-то едет?

— Непременно, а как же!

— Ну, вот видишь. Мы по-прежнему с нею в распре. Ехать в разных каретах глупо, а в одной как-то несообразно.

— Ничего нет проще: ты, насколько я знаю, приглашен на обед к Потемкину завтра?

— Да, имел честь.

— После с ним в карете и отправляйся.

— Да удобно ли?

— Вы же с ним друзья и соратники по турецкой кампании. Он и сам тебя пригласит, вот увидишь.

— Коли пригласит, то не откажусь.

— Стало быть, до встречи на маскераде! То-то выйдет весело!

А Потемкин в то время не был еще в зените славы, хоть и пользовался благосклонностью государыни, разрешавшей ему приватную с ней переписку. Но с Петром Федоровичем продолжал дружить, и нередко вместе они охотились, а потом бражничали, запивая свежую кабанятину молодым вином.

— Здравствуй, здравствуй, Апраксин, — руки развел для братских объятий однополчанин. — Рад тебя видеть преисполненным сил и энергии. Хорошо бы и мне отдохнуть в деревне. Но дела не отпустят. Да и матушка-хозяюшка тож… Ты-то со своей не пошел на мир?

— Да какое там! Хуже не бывает. Видимо, подам на развод.

— Те-те-те, — щелкнул языком Григорий Александрович. — Церковь разводы не поощряет. Очень веские нужны аргументы.

— Аргумент один — женина неверность. Я рогат — это факт. И свидетелей их амурных свиданий предостаточно.

— Не страшишься огласки-то?

— А чего страшиться, коли все уже и так знают? Надо довести дело до конца. Я надеюсь, ежели чего, ты замолвишь слово перед матушкой-хозяюшкой?

— Разумеется, окажу всякое содействие.

За обедом, при посторонних, говорили на отвлеченные темы, а затем Потемкин, как предполагал Федор, пригласил приятеля ехать вместе на маскарад. Оба по дороге в карете нацепили карнавальные маски: Петр Федорович синюю атласную в серебристых звездочках, а Григорий Александрович — красную бархатную с крючковатым носом и довольно узкими прорезями для глаз, что скрывало его бельмо на правом зрачке. Будучи оба в париках (у Потемкина рыжеватосерый, у Апраксина белый) и в партикулярном платье (Петр Федорович в темно-зеленом камзоле с золотым шитьем, а Григорий Александрович в светло-фиолетовом с блестками), запросто могли рассчитывать на неузнаваемость — первое условие подобных увеселений, где простой поручик мог зафлиртовать с именитой фрейлиной, а наследник престола, наоборот, снизойти до какой-нибудь скромной барышни.

Зимний дворец был в огнях, слышалась бравурная музыка, а кареты с гостями следовали к парадному входу одна за другой. Дамы с пышными высокими париками и глубокими декольте, кавалеры в чулках и изящных туфлях с пряжками, ароматы дорого парфюма, а порой и нюхательного табака, слуги-арапы в ливреях, вазы с фруктами, бледно-желтое и рубиновое вино в бокалах, оживленные речи — вся эта кутерьма поглотила Потемкина и Апраксина, закружила водоворотом, и они то теряли друг друга из виду, то внезапно опять встречались, улыбаясь и кланяясь.

— Распознал матушку-хозяюшку? — на ухо спросил приятель с усмешкой.

— Нет, а в чем она нынче?

— Не скажу, а не то еще увлечешь с собою супротив моего желания.

— Да помилуй Бог!

— Я шучу, шучу. Догадайся сам. Токмо будь осторожен и не спутай с какой-нибудь Дашковой.