Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич. Страница 26

Но Апраксин все равно не поверил. Так и брякнул:

— Я тебе не верю. В то, что ты могла расстаться со своим полюбовником, верю. В то, что в монастырь уйдешь — нет.

— Ты меня плохо знаешь, Петр.

— Я тебя знаю слишком хорошо. Завтра передумаешь.

— Никогда.

— Ну, посмотрим, посмотрим. — Он отставил вазочку с недоеденным лакомством. — Я поеду домой, пожалуй. Настроения веселиться больше нет. Ты останешься?

— Да, еще побуду в свете напоследок…

Генерал поморщился:

— Ты фиглярка, Анна.

— Может быть, и так. Но мне кажется, с ролью монашки справлюсь я неплохо.

Граф Разумовский жил во дворце на Мойке. Раньше в его доме было шумно, весело, каждый вечер балы и гости, детский смех и забавы. Но когда умерла его дражайшая половина (а случилось это за два года до описываемых событий), дом осиротел. Большинство выросших детей разъехались по своим семьям, а к фельдмаршалу вскоре перебралась его племянница, тоже вдова, Софья Осиповна Апраксина, с пятилетней дочерью Верочкой. И Кирилл Григорьевич круто переменился…

Но вначале надо пояснить их родство.

Софья Осиповна, по происхождению тоже украинка, приходилась Кириллу Григорьевичу племянницей, так как была дочерью его сестры. И одновременно — свояченицей Петру Федоровичу Апраксину, так как выходила замуж за его брата. Кроме Верочки, двое других ее детей умерли в младенчестве. А когда скончался и муж, безутешная дама согласилась приютиться у богатого дяди. Дяде, между прочим, шел в ту пору только 46-й год, а племяннице исполнилось 30… И, как говорится, молодая еще кровь, одиночество обоих сделали свое дело… В общем, очень быстро Софья Осиповна превратилась в хозяйку, дома Разумовского.

Вот ее портрет: выше среднего роста, полнотелая и ширококостная, с правильными чертами лица, но с недобрыми, узкими, вечно недовольно сжатыми губами; говорила низким голосом, вроде бы охрипшим, исключительно по-русски или по-украински, иностранные языки знала плохо. Интонации были резкие, а порой просто даже грубые.

Из детей Кирилла Григорьевича в отчем доме оставались две его дочери — Лизонька и Аннушка. Младшая, Анна, вскоре вышла замуж за графа Васильчикова и, рассорившись с Софьей Осиповной, убежала с супругом в собственный особняк, купленный для этого у другого брата Апраксина. Лизавета же навещала родителя только в выходные, получаемые от гофмейстерины в Зимнем дворце (штатные фрейлины были обязаны жить при императрице). Так что с кузиной, ставшей негласной мачехой, контактировала немного, и они пока что серьезно не ссорились.

Лизе уже исполнилось 25 — по тогдашним меркам, старая дева. Но отец, а теперь и двоюродная сестра неизменно распугивали всех ее женихов — девушка вздыхала, но безропотно подчинялась. Да и женихи, честно говоря, ей не больно нравились. Думала: лучше оставаться одной, чем терпеть до старости нелюбимого мужа.

Только Петр Апраксин неожиданно произвел на нее неизгладимое впечатление. Статью, ростом, умными речами и галантностью повторял во многом Кирилла Григорьевича, да и возраст тот же, а несчастная барышня с детства мечтала встретить кавалера, в главном похожего на ее отца. И, вернувшись с новогоднего маскарада, не сомкнула глаз всю ночь. Сильно горевала, что и в этот раз ничего у нее не затеется: он женат, а ее не отпустят папенька и кузина. Горько плакала, стоя на коленях под образами. Говорила, глядя на святые лики Богородицы и Младенца: «Господи Иисусе, Пресвятая Дево, сотворите чудо и соедините меня с сим достойным мужем… Я перетреплю любые лишения, муки вынесу, мне ниспосланные, лишь бы с ним пойти под венец, детушек родить, жить душа в душу и потом, как в сказке, умереть в один день…»

Богородица смотрела на нее с иконы вроде бы сочувственно. Словно одобряла. В пламени лампадки девушке казалось, что кивает Лизе и заверяет: «Мы тебе поможем…»

То ли в самом деле Лизина молитва была услышана, то ли вышло простое совпадение (впрочем, разве случаются в мире совпадения, не угодные Богу?), но неделю спустя барышня узнала: Петр Федорович приходил во дворец к ее отцу сватать Лизу. А узнав, так разволновалась, что лишилась чувств.

Между тем Апраксин действительно, испросив аудиенцию у Кирилла Григорьевича, припожаловал к Разумовскому в оговоренный день и час. Вырядился в генеральский мундир, нацепив все свои военные ордена и побрызгавшись кёльнской водою, в просторечии именуемой одеколонью. Гаркнул с порога кабинета хозяина:

— Рад вас приветствовать, глубокочтимый мною Кирилла Григорьевич! Я не слишком обеспокоил вашу светлость?

Бывший гетман вышел ему навстречу, протянул руку для пожатия.

— Ах, оставьте церемонии, генерал. Будьте проще. Я человек не больно светский, принимая во внимание, что мой дед пас коров, а любезный брат пел в церковном хоре. Не терплю всяких политесов.

— Проще так проще, — потеплел Петр Федорович. — Нам, военным, без ужимок и краснобайства вольготнее.

— Вот и добре. Соблаговолите присесть. Кофе, чаю? Может, что покрепче?

— Как решите сами. Для меня и то, и другое, и третье вполне приемлемо.

— А давайте украинской горилочки? Мне намедни привезли из Батурина. Чистая, як слезка. Под шматочек сала, со ржаным хлебцем, а? Вы не против?

— Только за.

— От и славненько.

Выпили, зажевали. Раскрасневшись, заулыбались.

— Так какое дело привело вас в мою скромную обитель, генерал? Может быть, желаете направить своего Феденьку по ученой части? Мы ему присмотрим теплое местечко в нашей Академии…

— Нет, благодарю. Федя мой пристроен неплохо, дай Бог ему здоровья. Я пришел просить за себя.

— Что такое, Петр Федорович, голубчик? — удивленно вскинул брови Разумовский. — Чем же я, грешный, пригодиться могу? Говорите прямо, без обиняков. Все, что в силах моих, сделаю немедля.

— А давайте выпьем еще по маленькой, уважаемый Кирилла Григорьевич? За здоровье и процветание наших детушек?

— С превеликим удовольствием, генерал. Ибо наши детушки — это для нас святое.

Снова выпили, снова зажевали. Приободрившись, Апраксин пробормотал:

— Есть у вас дочурка на выданье, славная Лизавета Кирилловна… вот я и хотел бы…

Разумовский напрягся, сдвинул брови, и улыбка моментально исчезла с его лица. Холодно сказал:

— Лизавета Кирилловна замуж не собирается.

— Нет, ну погодите, господин фельдмаршал, вы же не дослушали…

— Я и слушать ничего не желаю. Коли вы пришли толковать исключительно о моей Лизоньке, то оставим сразу. Дабы не поссориться.

Петр Федорович тоже напрягся. Губы сжал. И ответил сдержанно:

— Этак не по-дружески, граф. Утверждали, будто для меня все возможное сделаете немедля, а теперь не хотите даже выслушать. Я не предлагаю ничего скверного, недостойного, а наоборот, лишь пекусь о счастье вашего милейшего чада.

Президент Академии наук сухо отозвался:

— Счастье моего чада не в руках ваших, генерал.

— Ошибаетесь.

— То есть как? — вспыхнул украинец. — Вы осмелились заявить, будто я ошибаюсь?

— Что ж с того? Ошибаются часто многие, вы — не исключение. Счастье Лизаветы Кирилловны от меня зависит.

— Это же каким образом? — едко произнес бывший гетман.

— Я женюсь на ней, чем и осчастливлю.

То, что приключилось далее с Разумовским, трудно описать: взяв себя за коленки и прижав их к груди, повалился на спину в кресле и задрыгал ступнями в воздухе; из открытого рта его доносилось какое-то бульканье, а из глаз текли слезы. Петр Федорович поначалу перепугался и подумал, это приступ падучей, и хотел было кликнуть слуг, но потом, к досаде собственной, понял, что фельдмаршал попросту хохочет. Отсмеявшись, тот выпрямился, вытер платком совершенно мокрые щеки, веки и проговорил, продолжая кхекать:

— Вот уж уморили, ей-Бо… Я давно так не потешался, чуть живот не лопнул…

Уязвленный Апраксин недовольно спросил:

— Что же вы нашли в сем потешного, ваша светлость?

— Да не ожидал, право. Посчитал вначале, что ведете речь о племяннике либо о каком-нибудь другом протеже… Но, простите, вы сами? Это же химера.