Три месяца, две недели и один день (СИ) - Шишина Ксения. Страница 81

— Прекрати всё это. Заткнись. Замолчи, — едва различимые до этого мгновения слова сменяются почти криком, и я чуть ли не отдёргиваю собственную руку, но игнорирую этот первоначальный импульс и оставляю её там, где она находится. В противном случае я не смогу уважать себя. Ни за что не смогу. Лив нужна вся моя поддержка. — Мы были семьёй. Мы больше не она. И ты просто глупый, если винишь себя.

— Нет, мы она. Мы продолжали ею быть, а сейчас и тем более являемся одним целым. Я думаю, что понимаю, почему ты говоришь всё это, но для меня это лишь слова. Мне не кажется, что ты чувствуешь себя соответственно им. Тебе просто нужно время. Хочешь отталкивать меня, ладно. Но я всё равно буду сидеть здесь. Ты не избавишься от меня, — с одержимостью и странной уверенностью говорю я прежде, чем мы перестаём быть наедине друг с другом. Лив проверяют снова и снова с сумасшедшей регулярностью, заставляя меня невольно размышлять, всем ли гарантирован такой уход и, возможно, иногда подавляющее внимание, когда речь заходит о преждевременных родах и их последствиях, или же это недоступно простым смертным в столь беспрецедентном количестве. Только медсестра уходит, как к нам заходит врач. Наконец-то. Давно пора. Ещё немного, и я бы не смог больше ждать. Ждать, когда нам скажут хоть что-то, кроме того, что ребёнок вне существенной опасности.

— Итак, Дерек, Оливия.

— Как он? — выпаливаю я, перебивая и не дожидаясь предисловия. Лив совершенно неподвижна, будто ей всё безразлично, и врач пришла исключительно ко мне, а не к нам обоим. Это бесит, вызывает злостное раздражение, настолько сильное, что я думаю, что оно может меня убить. Мне стоит быть спокойнее, ведь ей нельзя особо двигаться, и кто знает, как мы поступим, если она захочет сходить в туалет со всей этой болью и ломотой в теле. Мне, признаться, хочется, чтобы она сделала над собой хоть какое-то моральное усилие. Слегка повернулась взглянуть на врача и не говорила со мной так, словно я вообще не слышу её и думаю не о том.

— Прежде я бы хотела узнать, как у нас обстоят дела здесь, мистер Картер. Как вы себя чувствуете, Оливия?

— Просто скажите, что он хочет услышать, — Лив слегка смещается на собственном месте, переводя усталый и болезненный взгляд на врача в обход меня. Мне кажется, что я задыхаюсь, ощущая увеличение расстояния и то, как моя ладонь невольно сползает с округлого плеча. — Скажите всё.

— Что ж. Несмотря на небольшую недоношенность, ваш малыш дышит самостоятельно. Для этого его лёгкие достаточно развились, и…

— Тогда почему он не с нами? Почему вы его забрали? — это звучит агрессивно и с накопившейся внутри злостью невнятного происхождения, но, если честно, мне плевать. Я хочу ответов, и немедленно.

— Я понимаю ваше беспокойство, но уверяю, сэр, для этого нет причин. Мы просто понаблюдаем его до вечера, а там посмотрим по обстоятельствам. Возможно, в ночь вы уже будете все вместе. Но вы можете увидеть его хоть сейчас. Как только надумаете, сообщите медсестре, и вам помогут перебраться в кресло. Своим ходом вам некоторое время лучше не передвигаться, — она явно обращается преимущественно к Оливии. Та, выглядя, словно комок, настолько её тело кажется утонувшим среди подушек, своим лишённым жизни кивком вызывает у меня лишь приступ сострадания и умноженную в несколько раз любовь, сопряжённую с тоской. Врач уходит, и полностью эмоциональный жест, символизирующий необходимость и нужду, словно магнитом притягивает мою ладонь к прохладной и бледной руке, чуть ли не сливающейся по цвету с белизной простыни.

— Я тебя отвезу, не переживай. Мы сможем его увидеть.

— Я не появлюсь там, словно какая-то обречённая на пожизненное жалкое бытие инвалидка. Меня и так уже всё это достало. Эти их вечные хождения туда-сюда, будто от них мне моментально станет лучше.

— Это их работа, прямые должностные обязанности. Присматривать за тобой. За твоим состоянием и здоровьем.

— Я не спала всю ночь, и всё это мне совсем не нужно.

— Я тоже не спал, чёрт побери! — часть меня ненавидит то, что я взрываюсь, когда ситуация и так далека от идеальной, а обстоятельства совершенно не оптимальны. Осложнять её ещё больше вряд ли разумно и необходимо, но мы оба в одинаковом положении, и злость, что Лив этого не понимает или просто хочет, чтобы я так думал, заполняет буквально меня всего. — Думаешь, я ловлю кайф, сидя тут и видя, как ты изнемогаешь буквально от всего, и не осознавая, что тебе можно говорить, а что нельзя?

— Так убирайся отсюда, и тогда не придётся со мной возиться. Проблема исчерпает себя сама. Езжай домой и спи хоть сутки. Мне плевать.

— Нет, не плевать, — призывая себя успокоиться, качаю головой я. От этого обмена фактически криками в ушах всё звенит, под волосами возникает тупая боль, сосредоточенная преимущественно во лбу. Не чувствовать её и не обращать внимания на эту пульсацию проблематично и сложно, но я стараюсь, как могу. — Только то, что мы что-то говорим, не всегда делает это правдой. Ты и я… Мы оба просто на взводе. Потому что очень устали. Пожалуйста, давай не будем делать всё лишь хуже.

— Я просто хочу отключиться. Но здесь так светло. И ребёнок… Теперь я чувствую себя пустой, — Лив стискивает руки на своём одеяле поверх кажущегося по-прежнему увеличенным живота, смотря лишь на собственные смутно подрагивающие пальцы и больше никуда. Не зная, какое ощущение сильнее, некоторое раздражение этим или всё-таки понимание, в какой-то миг я полностью перестаю об этом думать и надеюсь, что сжимаю её ладони с нежным и внимательным теплом.

— Ты отдохнёшь, и это пройдёт. Это ощущение… Поверь, от него не останется и следа. Хочешь, я скажу им дать тебе снотворное или добавить успокоительные в капельницу?

— Нет. Ты хочешь его увидеть. Это всё, чего тебе хочется. Больше ничего. Так иди же. Я тебя не задерживаю.

— Лив.

— Уйди, — её слова ничего не значат. Точнее я жажду, чтобы они не несли в себе никакого смысла независимо ни от чего, а на самом деле всё сложнее, труднее, как и сама жизнь. Мне хочется остаться, дать ей больше всего, то, что мне дано, то, чем я обладаю. Но только чтобы прежде она попросила об этом, дала понять, что ей нужно моё присутствие не меньше, чем мне необходимо удовлетворение собственной аналогичной потребности в ней. Так, как сейчас, я ощущаю лишь разочарование, разочарование не в Лив, но определённо в своих ожиданиях, связанных с ней, с тем, как глубоко в душе я видел всю ситуацию после родов. Мне столько всего дано, в смысле я много и упорно трудился, чтобы это обрести, на меня ничего не свалилось буквально с небес, но с существующей напряжённостью все имеющиеся в моей жизни блага будто теряют всякую важность. Без Лив для меня словно ничего и вовсе нет.

— Детка.

— Да оставьте же вы все меня в покое!

Я думаю о том, чтобы дотронуться до неё, невзирая на этот гнев, его очевидность и громкость выражения, пока спустя секунду или две не понимаю, что мне решительно нечего вложить в это вероятное касание. Что сейчас будет лучше действительно исчезнуть. Больше не говоря ни слова, я убираюсь прочь. Мысли в голове так агрессивно и оглушительно сменяют друг друга, что ни за одну из них не удаётся зацепиться на по-настоящему продолжительное время, но различимее всего стучит имя сына, если я, конечно, не передумаю. Наверное, ноги и сами бы привели туда, куда мне нужно, если бы только знали, в каком направлении двигаться. Впрочем, все эти тупые и глупые умозаключения меркнут за одно мгновение, едва я, определив маршрут без посторонней помощи посредством указателей, получаю разрешение войти и по подписи нахожу своего маленького мальчика. Он не один тут родившийся раньше срока. Я вижу ещё двух малышей, и какая-то часть моего сердца сопереживает и их родителям. Может, так и должно чувствоваться отцовство и материнство, если бы Лив была здесь со мной, но в значительной степени здесь и сейчас для меня есть только наш ребёнок. Находящийся в этой прозрачной коробке и с помощью многочисленных трубок и проводов подсоединённый к разным аппаратам и мониторам.