Три месяца, две недели и один день (СИ) - Шишина Ксения. Страница 79

— Что ты делаешь?

— Ничего.

— Я слышу, как ты держишь телефон. Внутри меня словно туда-сюда перемещается поезд, и всё моё тело сводят судороги, как при припадке, а ты с кем-то переписываешься?

— Сейчас четвёртый час ночи, Лив. Все, кого я знаю, спят.

— Сколько мы уже здесь?

Она болезненно стонет, звук чего задевает меня за живое и все даже самые глубоко спрятанные струны души, и прикладывает ладонь ко лбу около границы влажных от пота волос. Видеть это медленное движение, возможно, совершаемое чуть ли не из последних сил, трудно и не является тем, с чем я могу справиться, не дотрагиваясь до неё там же левой рукой. Мысли все изничтожены. Я не уверен, что думаю хоть о чём-то. Может, именно поэтому едва ли замечаю дрожь в ответ на моё прикосновение, чувствуя лишь то, как, избавившись от неё, Лив становится ближе ко мне, когда я сдвигаю мешающие ей волосы прочь.

— Где-то часа три с половиной.

— Почему-то же всё это настолько долго? И так больно? Меня будто разрывает напополам. Так и должно быть?

— Я не знаю.

Дальше всё может измениться и не раз, но в данный момент времени переживание однозначно затмевает любое предвкушение, если такая эмоция вообще определяла меня хоть немного в течение короткого промежутка времени. Первые роды могут длиться и четырнадцать часов, и даже дольше, судя по информации, находимой мною в разное время в интернете, с преждевременными, возможно, что-то да иначе, но я всё равно не собираюсь ничего рассказывать. Эти цифры и такая длительность не особо и укладываются у меня в голове, что уж говорить о Лив? Ей не нужно знать. Невзирая на то, что она, вероятно, в любом случае узнает. Пусть сейчас в её сознании всё смешалось, спуталось и сплелось воедино не в лучшем смысле… После, лично взглянув на часы, ей может быстро открыться вся картина целиком. Но пусть это будет после.

— Так узнай. Пусть это вытащат из меня. Сил моих больше нет. И этот пот… Мои ноги никогда не потели, а сейчас они настолько мокрые, будто меня окатили водой из шланга, — она мечется по кровати, и я вижу человека сильного и жёсткого по своей эмоциональной природе. Но я охотно верю, что это может легко превращаться и становиться ничем, обесцениваясь, когда речь заходит о боли действительно физической, а спустя мгновение до меня и вовсе доходит кое-что ещё.

— Ты не вспотела.

— Да что ты говоришь? Думаешь, я не могу понять, когда по мне стекает жидкость?

— У тебя отошли воды, вот что это такое.

Дотянувшись, я жму на кнопку вызова персонала, и вместе с медсестрой в этот раз появляется и наш врач. Осмотр, на время которого я опять предусмотрительно отхожу в сторону, показывает, что я прав, будто бы было недостаточно взглянуть на пропитавшуюся жидкостью простынь. Теперь, когда раскрытие достигло восьми сантиметров, интервал между схватками становится совсем ничтожным. Они повторяются каждые три-четыре минуты, но этого всё ещё недостаточно, нужны десять сантиметров. Я не понимаю, почему, но слишком нервничаю, чтобы спросить при Лив или чтобы попросить врача ненадолго выйти со мной в коридор, но спустя какое-то время меня самого зовут наружу. Паника внутри почти пробивает верхнюю границу, а звук закрытия двери палаты чувствуется, как зловещий. Особенно на фоне того, что я не сильно хотел выходить и оставлять мать своего ребёнка наедине с чужими для неё людьми, даже если они больше не отходят ни на шаг только лишь с целью помочь и облегчить её муки.

— Я хотела обсудить с вами вопрос обезболивания. А именно эпидуральную анестезию. По всем показаниям сейчас самое время сделать данный укол, и тогда он подействует как раз вовремя, чтобы в наиболее активной фазе Оливия ощущала ослабление тяжести схваток. Это позволит возникнуть фактически онемению везде, где необходимо, но есть вероятность, что одновременно с этим скорость течения родов может замедлиться.

— Простите, но я не понимаю вас.

Голова сейчас едва ли соображает хоть что-то существенное за исключением того, что Лив плохо, и моего желания забрать всю её боль или хотя бы большую её часть себе. Но это невыполнимая задача, как бы сильно я не хотел прикоснуться, и чтобы все страдания стали моими, перетекли посредством контакта кожа к коже в моё тело. Поэтому в случае существования действительно действенного решения здесь просто не о чем думать. Мне лишь нужен особый подход. Более конкретное и подробное изложение, ведь даже днём я не стану вдруг силён в медицинских познаниях и тонкостях. Это в принципе не моя профессия. Я не должен разбираться в этом наравне с врачом, и меня почти злит, выводит из себя то, что я здесь, а не в том единственном месте, где хочу и обязан быть. Что ей вообще нужно? Почему всё так?

— Если мы не сделаем анестезию сейчас, то потом может быть уже слишком поздно, и она просто не успеет подействовать тогда, когда Оливии это будет особенно необходимо, и ей сделается ещё больнее, чем сейчас. Но также укол может здорово всё затянуть, снизить темпы раскрытия, и в таком случае при необходимости нам, вероятно, придётся вводить дополнительные дозы препарата, так как анестезия не вечная. Соответственно впоследствии потребуется гораздо больше времени, чтобы отойти от всего этого физически.

— Мне почему-то кажется, что обычно вы не спрашиваете о таком. Что всё решаете сами. Так почему сейчас. Это из-за того, кто я?

— Видите ли, мистер Картер, в чём-то вы очень даже правы. Обычно я не спрашиваю о таком у мужей, а полагаюсь исключительно на мнение будущей матери. Это процедура, основанная в том числе и на том, как она оценивает уровень своей боли по шкале от одного до десяти и готова ли ещё терпеть, но в данной ситуации я не думаю, что Оливия мне ответит. Я не всегда вижу связь даже между вами двумя, и лишь только поэтому мне кажется более уместным и правильным, если вы…

— Если это я поговорю с ней?

— Или просто скажите мне, что делать. Чего хочет она, — если бы я только сам знал это со стопроцентной достоверностью… Родить быстрее и, возможно, прочувствовать каждую частичку боли, которую я никогда не познаю, или же ощутить избавление, но сопряжённое с вероятностью того, что всё закончится гораздо позже, чем ради благополучия Лив мне хочется надеяться? Будто в моих силах решить это без неё. В смысле я и так подозреваю, что она, скорее всего, выберет, и нам ведь необязательно говорить всё в ответ на неизбежные в моём понимании вопросы, но как же это немыслимо сложно. Я помню, что мне хотелось для неё всевозможных страданий, чтобы ей пришлось прочувствовать каждую минуту, пока ребёнок ещё внутри неё прежде, чем он окажется с нами. Но я теперь другой, и она другая. Мы оба уже не те люди. Всё изменилось. Ведь так? И у неё всё равно нет часов перед глазами. Она же не ощутит словно замедление времени, если это всё-таки случится?

— Сделайте укол. Прямо сейчас.

— Да, сэр.

Мы возвращаемся обратно в палату, но я уже не сажусь на свой стул, а подхожу к Лив с левой стороны кровати. Моё прикосновение, скользящее вниз по слегка спутанным волосам, это чистый, лишённый всякого рассудка и слепой импульс, что концентрирует всё внимание на мне, невзирая на нервозность и неприятно выглядящую бездну в глазах, взирающих на меня. Зрачки в них настолько широкие, что ими почти съедена и поглощена вся обычно красивая радужка цвета насыщенного шоколада. Пустота почти засасывает, словно в трясину, и мне стоит немыслимых усилий не отвести взгляд, настолько внутри меня всё выворачивает от скребущего ощущения в сердце.

— Лив.

— Мне больше не выдержать.

— Я знаю, детка. Но потерпи ещё немного. Через минут двадцать станет получше. Тебе введут анестезию.

— Только вам нужно сесть, Оливия. Сесть и немного согнуться.

— Я не хочу. Просто не надо меня трогать. Я всё сделаю и так, — она стонет, слова вырываются между глубоким вдохом и выдохом, сиплые, задыхающиеся и бесконтрольные, и я знаю, просто знаю, что всё это чушь. Ничего не выйдет. На самом деле ей этого не вынести. А мне не справиться, если она станет пытаться. Сил видеть её такой и дальше просто нет. Они фактически исчерпаны до самого дна колодца.