Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 127

— Сам не пойди! — вспылил сержант. — Думаешь, прозвание сменил, убивец, так и схоронился! Иван Титыч скоро тебя призовет к ответу!..

Верещагин, озадаченный, приостановился на миг и зашагал прочь, думая о том, откуда стало известно сержанту то, чего в Таре никто не знал… Не было свидетелей прошлому, казалось, забыто все, и на тебе!

Сержантишку-то и убрать бы можно тихо, да вот Батасова не уберешь. Видно, пришла пора — кто кого…

Сразу после ухода Неворотова Верещагин сел за стол и принялся за донос, которым надеялся убрать и сержанта, и полковника Батасова. Уж кто-кто, а он, Верещагин, знал, как пишутся подобные бумаги.

Начал с того, как тарские жители не пошли к присяге, что возмутили их полковник Немчинов, Иван Падуша, Петр Байгачев, Дмитрий Вихарев, Василий Исецпий, и сюда же ничтоже сумнящеся присовокупил фискала Семена Шильникова. Казаков называл стрелецкими сынами, и дабы сих сынов к присяге не приводить, он, Шильников, уехал в Омскую крепость, «и то его явное воровство». Тут же напомнил, что он писал отписку в Тобольск, но которой и прислан был в Тару для розыску о противности полковник Иван Батасов, и что «до его прибытия дня за три или два прислал он капитана Льва Ступина, и упомянутый полковник Иван Немчинов, Иван Падуша со многими тарскими жителями в домах своих при нем, капитане Ступине, заперлись», а когда-де приехал 11 июня полковник Батасов, Иван Падуша вышел, но полковник за караул его не взял. А к Немчинову в дом посылал он сержанта Данилу Львова с офицером и солдатами, и взяли они человек сорок. «А полковника Немчинова он, Данила Львов, в то время не взял, знатно, ради взятков своих, и того же дня спустя того времени с полчаса или больше означенный полковник Немчинов со многими людьми в доме своем зажегся. А для чего в то время его, Немчинова, Данила не взял, как видели помянутых противников, того я не знаю…»

И не важно теперь, что не Данила Львов ходил в дом Немчинова, а Батасов хоть и был там, но Немчинова не взял, «знатно у него, Данилы, с Батасовым заодно. А что Иван Немчинов кому давал, какую дачу, и про то про все крестник его, дворовый человек, калмык Дмитрий, знал, и куда пожитки девал, и про то он же, калмык, знал, и куда его Данила дел ради языку, того я не знаю. Да того же дня означенный Иван Падуша с противными тарскими людьми в доме своем заперся. И такого пущего самого противника ему, полковнику Батасову, как он вышел июня 26 числа, из-за караула отпускать не надлежало, и знатно, что от оного полковника Батасова таким противникам есть поноровка и хлебничание…»

Стемнело. Верещагин зажег свечи, поставил шандал красной меди на стол, задумался ненадолго и принялся сочинять далее. Написал о том, что в застенке у противников Батасов о старце Сергии, о старых печатных книгах и скорописных не расспрашивал, а он, Верещагин, да вице-губернатор Александр Кузьмич нашли их много… О том писал, что-де Батасов собрал многое количество противников под караул, а после самых пущих противников выпустил, «а имяно вора и изменника полковничья тестя Андрея да шурина Сергея…», что пожитки противников «были переписаны и запечатаны, и такие пожитки он, полковник, с вором Шильниковым распечатал без указу его императорского величества», так же о том, что колодника его, Верещагина, Лучкина забрал к себе в канцелярию мимо розыскной канцелярии и научил его, Лучкина, написать донос, будто он ему не давал присягать, и писал то доношение писарь Паклин…

Написал, что отнял у него Батасов подьячего Сабурова неведомо ради какого умыслу, «а подьячего и приставов из города для пошлинного збору по челобитной и для происку противников. А пошлинный збор от него, Батасова, остановился…», что «у обедни в церкви у Николая Чудотворца, как запели каноник причастной, приступил к нему полковник Батасов с великой яростью за то, что он, Верещагин, по указу его императорского величества сыскивал противников, которые у него освобождены были с караулу, и стал ему полковник говорить, пошто-де ты держишь за караулом детину Лучкина, поносил его, Верещагина, всяческими непристойными словами и вынимал из ножон шпагу на поларшина, и хотел его заколоть…»

Тут Верещагин ухмыльнулся: уж он-то знал, что за обнажение шпаги с целью уязвления во время божьей службы по государеву указу полагается аркебузирование, если даже и вреда нанесено не будет.

Пять листов уж было исписано, а не все еще сказано, и судья снова принялся строчить. «Да он же, полковник Батасов, умысля с вором Шильниковым заодно да с сержантом Данилой Львовым, с писарем Паклиным и с иными хотят меня разорить вконец… Научили оне на меня написать доношение, составили воровским задним числом Дмитрию Сабурову, чтобы ему, Батасову, каким случаем с Тары и пронырством от розыску уехать, а меня б отослать в отсылку к Москве, чтобы мое производительство уничтожить и ввести б меня в напасть бесконечную. Да еще я предлагаю, о котором пущем самом противнике Петре Байгачеве прислано из Тобольска в Тару два указа, ведено его искать. И с великой задачей послан был из розыскной канцелярии сержант Данила Львов и привез его, Байгачева, мертва резанова. А каким он ради случаем изрезан, того я не знаю. Знаю, что он, Данила, нерадением своим учинил его императорского величества для хлебничества своего оного Байгачева не берег, и чтоб повелено было указом его императорского величества против сего моего доношения вышеупомянутых обо всем допросить и учинить по указу его величества. А сего моего доношения послать копию в Сенат или куда надлежит. О сем доносит Тарский городской судебный комиссар Ларион Верещагин».

Глава 49

На виске боль ударяет от плеч в спину по бокам, затем стягивает грудь обручем и не дает дышать. Тело будто раздваивается болью, и душа, лишенная оболочки, начинает метаться между двумя половинами плоти и, не найдя в них жизни, покидает грешное тело. Но опытный заплечных дел мастер не позволяет этому случиться ранее, чем надобно. У Яковлева толстый загривок по-звериному ощетинился от злобы-радости, когда он увидел отца Сергия, и сейчас перед губернатором он лез из кожи и удары наносил даже как-то любовно, чувствуя сладострастно волны боли, которые вызывал каждый удар его кнута.

Жаль, что строго приказано не забить столь важного преступника.

Отец Сергий то и дело впадал в беспамятство, и Яковлев внимательно следил за ним, чтобы не задубел, тогда все битье будет впустую. Вот старец опять ткнулся подбородком в грудь, Яковлев дал знак помощникам, и они опустили отца Сергия на земляной пол. Яковлев плеснул ковш воды в лицо старцу.

Губернатор Черкасский, митрополит Антоний и полковник Сухарев, бывшие в пытошной избе, ждали, когда старец очнется.

Память вернулась к отцу Сергию, он открыл глаза и первое, что увидел, была ползущая возле его босых ног змея. Черная кожа ее жирно лоснилась, отец Сергий хотел отодвинуть от нее ноги, к подушечкам пальцев которых Яковлев прикладывал раскаленный докрасна железный прут, но не смог.

Пошевелившись, он застонал и, увидев на конце узелок, понял, что это кнут, пропитанный его потом и кровью.

— Кто писал отпорное письмо и к присяге идти не советовал? — спросил полковник Сухарев.

— Письмо писал я… своею рукою… я же идти к присяге не советовал… понеже царь безымянный — не истинный, но антихрист есть… — твердо ответил Сергий, не подымая головы.

— В пустыне своей хотел ли с людьми жечься?

— Пошто дерзнул души людские, богом дарованные, огню предать, — сдвинув густые черные брови, сердито воскликнул митрополит Антоний. — Ужель мнишь себя богу равным?

— Человеку ли быть богу равным… Я людям благо несу… Чем антихристу душу продать, лучше пред богом душой очищенной предстать… — тихо сказал отец Сергий и, подняв голову, закричал: — Вам же, собакам, души свои не спасти!.. Антихристу продались! Царь ваш антихрист и вы слуги антихристовы… Все начальные люди ваши злы и алчны, о душе не помышляют, токмо брюхо набивают… Злато копят без меры… взятки емлют… любострастны и мерзки… И нет предела мерзости той!.. Но ветошками станут ваши кафтаны парчовые, источит червь плоть вашу, и где будет злато ваше? И не будет приюта душе вашей в царстве божием!..