Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 5
Глава 5
Спустившись из детинца через воротную башню к Ушайке, Григорий миновал две городни с сильно подгнившими за четыре десятилетия нижними венцами и направился к торговой площади, что была по правую руку рядом с устьем. У коновязи его поджидал похолопленный им остяк-новокрещен Тынба. Увидев Григория, подвел к нему гнедого жеребца. Григорий вскочил в седло, едва коснувшись железного стремени, и, нахлестывая коня, поскакал галопом по улице посада к задним городским воротам. Тынба, гикнув, заторопился за ним на своей кобыле.
Перед третьим, не доезжая ворот, домом почти по всей ширине улицы — грязная лужа, ее обходила с полными ведрами воды на коромысле дворовая девка подьячего Василия Чебучакова, Агашка. Григорий нарочито пустил коня как можно ближе к ней по краю лужи, поддал ногой по ведру так, что коромысло слетело с плеч и деревянные ведра опрокинулись, залив Агашке изношенные поршни. Грязной водою из-под копыт окатило поневу. Агашка завизжала истошно на всю улицу. Из дворовых ворот выскочил хозяин Василий Чебучаков.
— Че стряслось?
— Гри-и-ишка Подрез!..
— Варнак! — крикнул вслед всадникам Василий и погрозил кулаком.
Гришка же, оглядываясь, скалился и хохотал дьяволом.
— Хватит ныть, ступай на реку! — приказал Василий девке и добавил: — Найдется и на него управа!
У леса живучи дом срубить — глазом не моргнуть. Однако Григорий, вернувшись из Кузнецка, не стал ладить новый дом ни в Томске, ни в слободе Верхней. В слободе дом купил у Василия Старкова. Тому он был без надобности, ибо по весне поставил он себе хоромы новые городским на зависть: дом-крестовик с горницей, сенями и клетью. Тому что не строить: любой мужик — дармовой плотник. Старый дом тоже был неплох, с потолком да с дымником. Григорий токмо разделил его на четыре комнаты. В самой большой, что от входной двери стол подле лавки, да скамьи вкруг. Там, где красный угол, спальню себе устроил, на стенах ковры бухарские ножами разными увешаны, на полу — тоже ковер. За бабьим кутом, что у печи, комнатка для утех полюбовных с широченной кроватью из плах струганых во весь угол. Застелена медвежьей шкурой. За месяц прошлый не один десяток пар на ней побывало. У томских блудников даже присказка родилась — сходить по медвежью любовь. Одно плохо: мало в Сибири баб, приходится бл…док имать из остячек да калмычек, благо что оные на вино да на передок слабые и русских мужиков не чураются. Однако и им надобно деньги платить. А воевода, собака, опять взятку выкручивает. От сего и кипело все нутро у Григория…
У ворот дома его поджидали пятеро ярыжек. Один кинулся в ноги Григорию, едва тот спрыгнул с коня на землю.
— Григорий Осипович, смилуйся, налей по чарке!
Григорий хлестанул его плеткой так, что лопнула на спине латаная грязная рубаха.
— Сказывал ведь: приходить только вечером!
— Не стерпим до вечеру! Мы ить и рыбы те наловили, как обещали, — сказал ярыжка. — Налей, Григорий Осипович!
— Кажи рыбу!
Григорий подошел к большой корзине, скинул сверху дырявую холстинку рукоятью плетки. Корзина была полна окунем, сорогой, да щучками.
— Доброй рыбы не вижу, токмо мусорная….
— Григорий Осипович! Так у нас и снастей на добру рыбу нету, что в морды на Ушайке набилось, тому и рады… Смилуйся, Григорий Осипович, налей за сию рыбу по чарке! Христом богом просим!..
— Вот ваш бог пусть вам и наливает!
— Смилуйся, Григорий Осипович!.. Отработаем при надобности, — упали на колени остальные ярыжки.
— Ладно, черт с вами! Заносите корзину…
Тынба забежал в калитку, снял с железных крючьев брус, распахнул въездные ворота и повел лошадей под навес.
На крыльце Григория встретил Максим Зоркальцев, сосед, пашенный крестьянин из ссыльных, которого он попросил приглядеть за домом, пока ездит в Томск по вызову воеводы. Максим был ровесником Григорию, себя в обиду зря не давал, выпить любил, но меру знал и в карты не заигрывался. За то его из мужиков Григорий и выделил и скоро понял, что главная мечта у Максима — вырваться из тягла, бежать хоть к черту на кулички, и еще понял, что с ним можно говорить обо всем открыто, без боязни извета…
— Пошто воевода-то кликал? — спросил Зоркальцев.
— Опять деньги вымогал!..
— От паразит! Никому от него житья нет!.. Все ему мало, не подавится! Григорий тебя тогда ишо у нас не было! Щербатый токмо приехал, как сразу заставил насильством и побоями нас в морозы двор себе ставить. А мороз был — птицы на лету падали. Не одного мужика погубил, гад! Я тоже руки-ноги нознобил так, что ныне перед дождем аль бураном мозжат, не заснуть!..
Григорий не единожды слышал эти жалобы и прервал:
— Ладно, не пропадем! Как там в бане дела?
— Дак ведро уж нацедили, поди…
В бане Григорий устроил винокурню, где две остячки-бл…дки гнали из браги зелено вино. Из-за того от посторонних глаз весь двор огородил острогом из заостренных бревен в сажень с четвертью вышины да на всякий случай несколько бойниц для пищалей в нем прорубил.
— Пойду к себе, Гриш, дела есть, — направился к воротам Максим и, сделав пару шагов, обернулся: — Да, там Устинья дожидается, прибежала, будто не в себе…
Григорий вошел в дом, распоясал кушак с ножом, скинул кафтан и подошел к сидевшей у окна Устинье. Та, прикрывая лицо платом, завязанным поверх повойника, глянула на него и залилась слезами. Григорий убрал ее руку, открыл лицо и увидел темно-багровый синяк под глазом.
— Семка?
Устинья кивнула.
— От падла, морда мужицкая! Говорил те в третьем годе, что извести его надо! Так ты испужалась!.. И воеводе на меня доносит, будто лошадь у него скрал…
— Гриша, а ты не брал?
— Да зачем мне его лошадь! — махнул он рукой и направился в спальню, пробормотав: — Да и ему она скоро не понадобится…
Вернулся с лоскутом кожи в руках, развернул его, и Устинья увидела щепотку порошка, похожего на соль, токмо с голубоватым отсветом.
— Вот кинешь сулемы в жратву аль в питье, и бить он тебя больше не будет!
— Боюсь, Гриш… Грех ить великий!
— А бить тя не грех? Бери, говорю!
— Прознает кто — тюрьма ить!
— Никто не прознает — не сразу подохнет! Скажешь, от завороту кишок… Да токмо никому не сказывай, как в прошлый раз! Вызовет меня дядя Леонтий в Москву, и тебя заберу с собой. Семка мешать не будет… Держи!
Григорий завернул порошок в кожаный лоскут, перевязал суровой нитью и протянул Устинье. Та приняла в смятении дрожащими руками. Два года тому перед ссылкой Григория в Кузнецк проигравшийся и похолопленный им Семен все время сбегал и жаловался воеводам, и тогда он велел ей извести мужа. Тогда, сомневаясь, поведала обо всем подруге Агашке, та отговаривала, послала на исповедь в Спасскую церковь к отцу Ипату. Тот накричал на нее, грозил вечными муками…
— Гриша, может, так дождемся указу и уедем?
— Не желаю, чтоб он тя уродовал! Любо ли сие?
Устинья потупилась.
— Не бойся, я тя в обиду не дам! А бог тебя простит. Не такие грехи на земле попускает…
Десять дней минуло, но Устинья так и не решилась исполнить повеление Григория.
В июля 16 день ко двору Григория прискакал холоп Щербатого Вторушка Савельев.
— Гришка, воевода Осип Иванович к себе кличет. Указ царский на тебя пришел!
— О чем указ?
— Не ведаю. Воевода огласит.
— Щас соберусь, приеду!
А у самого мысли веселые: поди, дядя расстарался, добился милостивого государева указа.
Едва Григорий вошел в съезжую избу, как на него накинулись четверо воеводских денщиков и подьячий Василий Чебучаков и скрутили ему руки за спиной. Не ожидавший нападения Григорий не сопротивлялся.
— Пошто вяжете?
— А пришел на тебя, вор, государев указ, — вышел из своего кабинета Осин Щербатый, — бить тебя батогами за ложные изветы на кузнецкого воеводу! Никак дядя твой расстарался, — злорадно захохотал воевода.