Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 6
— Покажи грамоту.
— Вот грамота! — развернул у него перед носом свиток воевода. — Велено дать пятьдесят ударов!
Григория вывели во двор, сорвали кафтан и растянули на козле. Степан Паламошный окунул в бочке с водой ослоп, попробовал его на изгиб и оглянулся вопросительно на крыльцо, где стояли рядом с Осипом Щербатым второй воевода Илья Бунаков и дьяк Борис Патрикеев. Василий Чебучаков огласил с крыльца указ перед небольшим числом денщиков, казаков и посадских.
Осип подал знак, и палка опустилась на спину Григория. Лицо его исказилось от боли, и он закричал:
— Князишко, попомнишь ишо меня! Поквитаемся, придет время!
И палачу полушепотом:
— Стенька, бей полегче, два соболя дам!
— Те поверь, все одно обманешь! — пробормотал Степан, но ударил слабее.
Однако Щербатый сразу это заметил.
— Удар пустой, сверх указанного один в добавку! — крикнул он. Потом презрительно пробормотал: — Палачишко! Не знаешь ничего!
Сбежал с крыльца, вырвал у Паламошного ослоп и стал нахлестывать Григория с приседом при каждом ударе.
Григорий заскрипел зубами:
— Попомнишь, меня, Оська, попомнишь!
Добравшись до дома, Григорий упал ничком на кровать. Спина горела от боли.
Вечером пришла Устинья, глянула на опухшую багровую спину и залилась слезами.
— Гляди, гляди! Из-за Семкина извета ведь били, — сказал он с укоризной. — А ты все его жалеешь! Он нас наперед в домовину загонит!
— Все сделаю, Гришенька, заради тебя! Все сделаю, сделаю! — опустила она на колени у кровати и стала истово покрывать лицо полюбовника поцелуями.
Глава 6
В доме дьяка Бориса Исаковича Патрикеева многолюдно. Хоть немалы хоромы, а за столом тесно. Самые знатные и желанные гости пожаловали на именины его жены Алены Ивановны. На почетных местах, на скамье с перекидной спинкой, справа от хозяйки с хозяином, воеводы Осип Щербатый да Илья Бунаков с женами. Рядом с ними ослабляют пояса на праздничных кафтанах дети боярские Петр Сабанский, Василий Былин, подьячий Василий Чебучаков. По левую руку от именинницы ее брат — князь Михаил Вяземский, духовный отец Патрикеева поп Воскресенской церкви Пантелеймон, сын боярский Федор Пущин, далее подьячие Захар Давыдов, Иван Кинозер да пятидесятник Иван Володимирец.
Празднество в самом разгаре. Уже не раз были подняты чарки за здравие именинницы, и застолье утонуло в разноголосье, в разговоры по два-три человека. Дворовые девки подливали в пустеющие ендовы пиво, в ковши — вино, принесли из погреба корытце со студнем, и подали трех запеченных молочных поросят… Новые сальные свечи в шандалах еще и на четверть не истаяли, а гости были уже изрядно пьяны, кроме хозяйки. Алена Ивановна лишь губы мочила в вине, а яства запивала клюквенным морсом, подслащенным медом. Пунцовея от духоты, она то и дело поглядывала на полавочник над окном, где нарочито на видном месте сложила подарки. Дареное было ей но душе. Никто не поскупился! От Осипа Ивановича с Аграфеной волосник серебра пряденого, ошивкипо белому атласу золотом и серебром волоченные, в гнездах зерна бурмицкие, ценою не менее, пожалуй, тридцати рублев. А муж все говорил, будто жаден воевода сверх меры. Стало быть, не так уж и жаден! Второй воевода тоже порадовал: монистами одарил рублев восьми ценою. Брат серьги вручил, рублев на шесть потянут.
От батюшки Пантелеймона крест серебряный освещенный с камушками, от других по достатку: от шапки женской атласной до юфти красной кожи… Не терпелось Алене Ивановне примерить подарки, пофорсить…
— Уф-ф, пойду на воздух обыгаться, жарко! — вытер лоб рукавом Щербатый и стал выбираться из-за стола.
Отодвинули скамью, давая ему проход. Петр Сабанский вышел следом.
Так, чтоб услышали все, сладким голосом Алена Ивановна протянула, обращаясь к жене Щербатого:
— Благодарствую, Грушенька, вас с Осипом Ивановичем за поминок столь дорогой, зря так потратились на меня!
— Ему можно тако дарить! Все доходы в городе на себя перевел! — пьяно выдохнул Федор Пущин и стукнул кулаком по столешнице так, что упала на бок чарка с вином.
Над столом повисла мертвая тишина. Кто потупился, кто растерянно оглядывал соседей.
— А ты, Федька, за десять лет, стало быть, мало нагреб! — зло сказала Аграфена.
— Вы за два года нащербатили поболе, нежели я за десять лет наскреб! — в гневе дернул себя за бороду Пущин и сразу замолчал, будто протрезвел.
— Давайте-ка еще по чарочке, — предложил Патрикеев.
Выпили. Но разговор не клеился.
Вернулся Щербатый с Сабанским. Васька Былин, когда Осип пробирался на свое место, шепнул ему о случившемся.
Щербатый сверкнул вмиг налившимися кровью глазами и обратился к Пущину:
— Значит, я все доходы на себя перевел? Может, государево слово и дело на меня объявишь?
— Разе не перевел? Искони в Чепинской волости за всеми собольими и бобровыми промыслы мой догляд был, лучшая мягкая рухлядь в государеву казну шла, а ныне ты на те промыслы со своими людьми влез и все на себя перевел!
— Верно! — подал голос Иван Володимирец. — Також и в других волостях! Казаки промыслов своих лишаются. Ясашные разоряются. Мир полагает, оттого государев интерес утратится!
— Вот где у меня ваш мир! — поднял кулачище над головой Щербатый. — Я тут поставлен государем, я лучше знаю, как его интерес блюсти! И никто мне не указ!.. А ты бы, Федька, не высовывался! На тебя сын боярский Леонтий Полтев не единожды бил челом, что ты его жену Татьяну отнял и держишь насильством у себя, Леонтия же грозился убить!.. И вот месяц тому Леонтия не стало скорою смертью… Может, сыск провести: не ты ли ему помог помереть?..
— Татьяну насильством не отнимал, сама в работницы пришла, — помрачнел Пущин. — А Леонтий помер от нутряной рези… К его смерти меня не притягивай!
— Ты, Оська, ишо под стол пешком ходил, когда я с Тырковым да Писемским Томский город ставил в 112 году! — сказал Володимерец, утирая лысину льняной тряпицей — Сколь до того после воевод в Томском перебывало, все заедино с миром тянули. Казаки государю всегда верой и правдой служили…
— Заеди-ино! Служили! — саркастически ухмыльнулся Щербатый. — То-то бунтовали едва не кажный год!
— Не было того! — проговорил обиженно Володимерец. — Токмо томской литвы да Белиловца скоп и заговор…
— Ты, Ванька, хоть стар, а памятью короток, — перебил его Щербатый. — Не ты ли у воеводы Бабарыкина дощаник с Ивашкой Пущиным разграбили, за что были кнутьем в Тобольске биты? А при воеводе князе Иване Ивановиче Ромодановском опять же ты с Васькой да Кузькой Мухосранами хлебную государеву казну разграбили? А воеводу Якова Тухачевского кто посреди степи покинул? Опять казаки Кузька Мухоосран да Сенька Бедлоусов с товарыщи заворовали…
— А пошто умолчал про бунт томской литвы? Пусть твой лучший друг Петька Сабанский расскажет. Он ведь тогда мутил! — сказал Федор Пущин.
— Я не мутил и заводчиком в том бунте николи не бывал! А пристал по младоумию! И с той поры службой государю вину искупил, не то, что ты… Острог в 141 году не смог поставить у Бии и Катуни! Калмыков испужался! — возразил Петр Сабанский.
— Ты попусту не звони! В устье Чумыша против меня вдесятеро силы князя телеуцкого Абаки да внука Кучумова Девлет-Гирея стояло. Ты со мной тогда не бывал, не тебе и судить! А коли трусом меня полагаешь, давай на саблях побьемся! — вскочил из-за стола Пущин.
— Ладно вам! — прикрикнул на них молчавший до этого Бунаков. — Нашли время службами считаться!
— Пусть говорят, буду знать, кому я не угоден! — остановил его Щербатый и, глянув долгим прищуром на соратника-воеводу, пьяно проговорил: — А ведь и ты под меня копаешь! Чего для у мужиков челобитную принял и государю отправил? Ведал ведь, что я не принял ту челобитную!
— Челобитная та не тебе, но государю, оттого и отправил! И то не по государеву указу вдвое государеву десятину отмерять, как Васька Старков сделал по твоему повелению.