Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 86

От нечего делать Василий нехотя принялся левкасить сосновые доски с уже процарапанными шилом в клетку ковчежками для икон на продажу.

Дверь тихо скрипнула, отворилась, через высокий порог перебрался Николка Терехов и тут же спросил:

— Краски мешать будем?

Разравнивая гремиткой на доске левкас, Василий улыбнулся:

— Не, брат Николка, сегодня не будем, все яйца протухли, одни болтуны…

Николка недоверчиво посмотрел на него и подошел ближе. Василий часто, проткнув яйцо с двух сторон иголкой, отдавал его Николке, и тот старательно высасывал белок. Приходил Николка к племяннику Василия, Мишке, сыну старшего брата Петра. Но, поиграв с ним, Николка подолгу стоял за спиной Василия и смотрел, как он творит краски, варит для олифы льняное масло, трет мел… Иногда Василий давал ему подержать ложку с краской, чем Николка очень гордился.

— А я с папаней седня на поле был, сеял… — важно сказал Николка.

— Все посеяли?

— Не-е, изрядно осталось. Папку полковник к себе призвал.

— Для чего призвал-то? — спросил Василий, отложив доску.

— Не ведаю… Можа, опять куда пошлют… А пошто все яйца-то протухли?

— Долго рассказывать, брат Николка…

Вошел запыхавшийся Иван Казачихин.

— Николка, поди-ка с Мишкой поиграй, — сказал он и обратился к Василию: — Указ прибыл о присяге безымянному наследнику… На круге решили к присяге не идти, о том письмо написали отпорное… То письмо надо отцу Сергию свезти…

— К отцу Сергию не поеду, — пробормотал Василий.

— Да постой, не один, с Петром Байгачевым.

— И вдвоем не поеду, — упрямо сказал Василий, — покуда образ не кончу, никуда не поеду…

— Образ, образ!.. Стоишь подле него без пользы, а кормлю тя я. Вот, ровно в сказке, послал бог сыновей: двое умных, а третий — дурак!.. Я б Егора послал, да ему на таможню становиться, а Петр, сам знаешь, уехал на рыбный промысел…

— Не поеду…

— Тьфу! Ну вон скажи Байгачеву-то, на дворе дожидается.

Они вышли во двор.

— Не могу я, Петр Иваныч, ехать к старцу, в споре с ним, — сказал Василий Байгачеву. — Да и работа есть…

— Не можешь, так ладно, один съезжу, — дружелюбно сказал Байгачев, — вдвоем бы оно, конечно, веселее… Пойду я…

— Эх, — махнул рукой Иван Казачихин, — позоришь отца-то перед миром, обещал ведь, что съездишь ты с Петром-то!

— Меня спросить надо было, — кротко сказал Василий и пошел в свой закуток.

— Его спросить, гли-ко! — вскипел Иван Казачихин. — Сопля ишо возжой течет, а туды же, отца родного учить!..

Хоть и ругался Иван Казачихин на сына, а в душе жалел его. Откуда только эта блажь к богомазанию напала? Старшие братья уж в конные казаки поверстаны, этому ничего не надо, окромя красок… Еще мальцом, бывало, углем всю печь изрисует. Сек его немилосердно за то, а все не впрок. А после так вышло, что послушал он отца Афанасия и отправил Василия в Тобольск к мастерам по иконному писанию. Три года там пробыл, а проку нет: ни протопоп его образов не берет, ни вот теперь отец Сергий. Оба говорят, что-де не так пишет. А он, упрямый, никого не слушает, по-своему пишет. А для чего писать те образы, коли не годится молиться? Ужель гордыня обуяла малого? Хотя плохого о нем не скажешь. Отец Афанасий, когда уговаривал его отправить сына на учение, говорил, что сын его к начертанию плотского воображения Господа Бога весьма подходит. Как о том в Стоглаве-де писано, каким надлежит живописцу быти, таков, мол, и сын его есть: кроток, непразднословец, не сварлив, не пьяница… Словом, по всем статьям подходит… Женить бы его, да и тут загвоздка. Втемяшилась ему Дашутка Чередова в голову: засылай сватов, другую не желаю. А куда полез — Чередовы-то дворяне, а он, Иван Казачихин, из детей казачьих, так и остался не поверстан. Когда же Васька Кропотов просватал его Дашутку, почернел аж… А тут еще протопоп иконы его сломал. Ушел сын в скит, да вот и оттуда вернулся.

Глава 8

Когда Петр Байгачев выехал за город из Борисоглебских ворот на кауром жеребце, с притороченной к седлу возле деревянного стремени кожаной сумкой с едой, солнце било ему прямо в глаза, касаясь верхушек елей. Справа за Иртышом и отдалении залегла тучка, окаймленная сверху золочено-красной лентой, и Байгачев опасливо покосился на нее, боясь, как бы не было дождя. Он еще раз перекрестился двуперстно на темный лик Спаса над воротами и стегнул коня плеткой. Надо было торопиться. Он прикидывал, что коли дождя не будет, то к вечеру следующего дня можно добраться до пустыни старца Сергия. Но для этого обязательно к ночи надо быть в Ложниковом погосте.

За Чекрушанской слободой дорога версты три шла на полдень. По обе стороны зеленела рожь на полях, вдававшихся широкими полосами глубоко в лес, — пашни слобожан, далее — отъезжие пашни тарских казаков и казачьих детей.

Солнце село, и воздух сразу будто загустел. Где-то рядом закуковала глухая кукушка, торопливо и беспрестанно так, что, удаляясь, он долго ее еще слышал.

Пашни кончились. Дорога пошла лесом, густо сомкнувшимся над ней. Лишь изредка проглядывал из-за сплетенья хвойных лап и шелестящих березовых крон клочок неба. До Ложникова погоста оставалось верст десять. Байгачев дал коню отдохнуть, пустив его шагом, и затем вновь погнал, уклоняясь от нависших над дорогой ветвей.

Места были ему хорошо знакомы. Скоро за поворотом показалась еланка, где он обычно останавливался, но сейчас проскакал дальше. В лесу заметно потемнело, Байгачев был уверен, что к ночи будет в Ложникове. Вдруг его будто ударили в грудь, он только успел почувствовать, что летит из седла, ударился о землю и лишился памяти.

— Корней, я чаю, оклемался казачок, — проговорил парень, державший коня, — че с им делать?

Черноволосый приподнялся от сумки и кивнул на Байгачева рыжебородому. Тот поднял с земли дубинку и шагнул к лежавшему.

— Братцы, не губите, чай, вы не нехристи, но православные! Пошто жизни хотите лишить?

— Штоб не попадался! — сказал лохмач и заржал: — Ха-ха, Митька, кончай его.

— Постойте, братцы, какая вам корысть жизни меня лишать? Есть у меня промышленная избушка, где припасов вдоволь, да и деньги у меня там припрятаны!

Рыжебородый остановился, вопросительно поглядев на лохмача. Тот спросил:

— Где же твоя избушка?

— Завтра к полудню добраться можно, — соврал Байгачев. Избушка его была на безымянной речке в шестидесяти верстах от Тары на север за Иртышом. Лохмач задумался и сказал:

— Живи покуда, завтра поведешь…

Подталкивая Байгачева перед собой, гулящие люди увели его вглубь леса, от дороги в ложбину, где стоял балаган из елового лапника, посадили под большой пихтой и привязали руки за спиной к стволу.

Рядом с балаганом, под навесом на шестах чуть выше человеческого роста, тлел костерок. Молодой подбросил сухих веток и стал раздувать огонь. Рыжебородый сходил к ручью с медным котелком и повесил его над огнем.

— Куды ж это ты торопился? — с ухмылкой спросил лохмач, присаживаясь у костра и положив отобранную у Байгачева саблю на землю.

— В пустынь… К отцу Сергию. Чаю, слышали о сем праведном старце? Советую, братцы, и вам со мною пойти. Ныне вашего брата много имают. Чем поротые ноздри, лучше богу послужить и душе своей. Без отпуску много не нагуляешь…

— Мы хоть хвойку жуем, да на воле живем, день кольцом, ночь молодцом! Ты-то, верно, с отпуском, вот и выручишь нас.

— Нет у меня отпускного билета…

— А мы поглядим, — встал лохмач, подошел к Байгачеву и стал его обыскивать. Письмо под подкладкой хрустнуло, и лохмач осклабился: — А баешь, нету!

Он вспорол китайку и достал бумагу.

— Не отпускной это… Письмо к старцу от казаков.

— Мы грамоте не разумеем, бумага нам любая сгодится, — сказал лохмач и засунул письмо за пазуху.

— Попа твоего я знаю, — сказал молодой, — всю зиму в его обители жил. Вредной старик! Туды не ходи, того не делай, это не жри…

— Это потому, что нету в тебе веры истинной! Небось никонианской щепотью крестишься? — сказал Байгачев.