Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 9

Он подошел к Щербатому.

— Отпустишь, воевода, Устинью за пристава… Велено ведь тебе было!

Щербатый помотал головой, будто стряхивая наваждение, и сказал:

— За ней убийство — смертный грех… Мы по божьей воле живем, а не дьявольской! Будет сидеть за караулом до указу из Москвы… — отрубил Щербатый и направился к Богоявленской церкви, дабы поведать своему отцу духовному Сидору о том, что видел, и помолиться.

Подрез догнал его.

— Осип Иванович, отпусти Устинью, пятьдесят рублев дам!..

— Уйди, дьявол! При всем народе повинилась!.. Мне за нее на козла лечь либо как?

— Значит, не выпустишь?

— Нет!

— Тогда я сам ее выпущу!

«Давай, давай! — злорадно подумал Щербатый. — С ней вместе и сядешь!»

Глава 9

За две седмицы Григорий Подрез поставил себе большой дом в Томске из лиственницы с жилым подклетом и высоким крыльцом. Причелины и охлупень на кровле из кедра, балясины крыльца также из красного дерева. Дом встал вроде и на отшибе, а от кабака, что у задних городских ворот, всего-то в двухстах саженях. Хотя и не было над крыльцом дома Григория прибито ёлки, как на кабаке, а уж через пару дней многим ведомо было, где можно выпить хлебного вина, коли денег нет, и целовальник взашей из кабака гонит. Известно ведь: Иван Ёлкин чище метлы избу подметает. А Гришка Подрез в долг наливает. Однако ярыжкам последним и он не потакает, без них дом не пустует. Едва дело к вечеру, будто неведомая, тайная сила тянет к дому Григория казаков и посадских, из любителей свеженького да сладенького. Прибились к нему две сбежавшие от мужей тоболянки — Настька да Танька, днем за еду по дому работали, а с вечера за удовольствие: деньги за труды блудные все забирал Григорий. Он попробовал их поначалу сам, благо бабенки смазливые, да всё не то — с Устькой было слаще. Оттого закипала кровь и одно спасенье — накуриться калмыцкого шару да забыться в сладком зыбком дурмане.

Тем и отличен сей дом. В кабаке ж калмыцкую травку да табун-траву не продавали.

Вот и сегодня у Григория гостей полон дом. Едва солнце на закат тронулось, пришли два остяцких князца — Тондурка Енгулин да Кутуганка Кученеев: «Гришка, дай калмыцкой шар курить!» Курите — по соболю с рыла за трубку!

Тондурка накурился-надурился на три соболя, в углу на лавке сидит, блаженно улыбается, душа высоко с духами разговаривает, те все вдруг добрыми стали, любое желание обещают исполнить… Хорошо!..

Кутуганка сладкий дым через воду в стеклянном шаре тянет, на щеках глубокие ямки от усердия. Вода в шаре играет, пузырится, Гришка для Кутуганки дух добрый. Кажется князцу, что оторвется от пола — такая в теле легкость….

А за столом Григорий с тезкой своим, с казаком Гришкой Жданиным, в карты режутся, потягивая из трубок табун-траву. Жданину Танька приглянулась, хотел выиграть да бесплатно попользовать, ан нет — не идет карта, хоть плачь! Заместо бесплатного вдрызг проигрался. Хлопнул с досадой веером карт по столу:

— Не прет! Три рубля продул уже, почитай, шесть соболей! Давай, можа, в кости повезет, отыграюсь!

— Кидай! — подал ему Григорий оловянный стакан с двумя кубиками.

Жданин долго тряс стакан, то и дело поднося его к уху. Наконец кинул. Выпало две пятерки. Жданин весело потер руки. Григорий ухмыльнулся, накрыл стакан сверху ладонью, обхватил пальцами, потряс небрежно, будто колокольцем, и поставил вверх донцем на стол. Хитро глянул на Жданина. Тот в нетерпении выдохнул:

— Открывай!

Григорий поднял стакан. Кубики лежали шестью белыми точками вверх.

— Ну, тезка, ты бес! Налей с горя!

— Налью, токмо поначалу сделай долговую запись на четыре рубля!

— Пошто на четыре-то?

— Три в карты, полтину в зернь, полтину за Таньку… Пойдешь ведь?

— А черт с тобой! Пиши! Руку приложу…

— Час те на бл…дку! После кататься по городу поедем верхом!.. В одном деле пособишь мне!

Сумерки надвинулись, от подножия Воскресенской горы до Ушайки тонким слоем протянулся прозрачный туман — коням по колено. Пятеро всадников под тявканье собак проскакали по посадской улице, миновали кабак, свернули на улицу, ведущую к тюрьме, и понеслись во весь опор, распугивая из придорожной канавы купавшихся в пыли кур. Это с Григорием скакали Жданин, Тынба и два обкурившихся князца.

Конный казак Васька Водопьян переходил улицу от соседа напротив, Якова Кускова, когда из-за поворота выскочила пятерка всадников, развернувшихся цепью. Васька отпрыгнул от коня Подреза, но тут же был сбит конем Тынбы и покатился по земле. Всадники даже не приостановились. Васька, прихрамывая и держась за плечо, вошел во двор. Его отец Иван встревожился:

— Че стряслось?

— Гришка Подрез лошадью затоптал, руку покалечил….

— От сволочь! Где он?

— К тюрьме поскакал….

— Ну я ему покажу, как людей топтать!

Он сбегал в избу за пищалью, вскочил на неоседланного коня и ринулся к тюрьме.

Но от увиденного у тюремного двора пыл его угас. Подрез рубил саблей столб ворот и орал:

— Отворяй, Тришка! Выпускай Устинью!..

Жданин бился в ворота плечом, а Кутуганка встал на лошадь, чтоб с нее перелезть через острог, но свалился на землю, вскочил, ощерился злобно и закричал:

— Огонь надо!.. Жечь надо!..

Водопьян развернул коня и поскакал к воеводским хоромам.

— Гришка Подрез на тюремный двор напал с ярыжками! — крикнул он вышедшему на его зов Щербатому. — Сжечь хотят!..

— Кличь от ворот всех караульных, мы щас будем!

Когда воевода, вооруженный саблей и пистолем, со своими холопами Вторушкой Савельевым, Аниской Григорьевым и Федькой Ворониным прибежали к тюремному двору, там уже стояли с пищалями наизготовку караульные казаки во главе с десятником Постником Москвитиным. Тот уговаривал Подреза:

— Гришка, не твори дурна, бросай саблю, Христом богом прошу!..

— Что его просить, вяжите его! — приказал запыхавшийся Щербатый.

— Это что за чертушко притопал?.. Воеводишко драный, клал я на тебя!..

— А вот этого не хошь! — Щербатый выстрелил из пистоля. Пуля ударила в столб над головой Григория. Он слегка присел и закрутил перед собой саблей.

— Брось саблю, ино велю из пищалей палить! Ну!

Затравленным волком Григорий завертел головой и в сердцах кинул саблю на землю:

— Твоя взяла, выбл…док! Все одно я с тобой поквитаюсь, пожалеешь!..

Казаки скрутили Григорию руки за спиной. Остяки, видя такое, потихоньку пошли в сторону, уводя коней под уздцы. Их никто не держал.

Щербатый подошел к протрезвевшему вмиг Жданину и встряхнул его за ворот кафтана:

— А ты какого с ним стакался!

— Прости, Осип Иваныч, пьяным обычаем!.. Проигрался бесу!

— Не заигрывайся!

Щербатый ударил Жданина кулаком по бороде, и тот кубарем покатился по земле.

Григория же заковали в железа и кинули в темницу.

Глава 10

На Семён-день небо дышало солнечной благодатью, погружая город в тепло и приятную сухость — начиналось бабье лето. Начиналось хорошо, обещая теплую осень и незлую зиму. По воздуху плавали золотистые паутинки, улетали за Тоянов зимний городок, за Томь-реку, где в прибрежном урмане в яркой зелени елей и сосен радовали глаз охряные облачки берёз и рдяный багрец осин.

Семён-Летопроводец день радостный, веселый, но и хлопотливый, особливо для баб. И праздничный стол накрыть надо успеть и кроены заправить, и новый огонь поддержать. Однако и у мужиков дел хватало. Еще с вечера отец Фёдора Пущина, Иван, погасил в печи старый огонь и, зажав между ладонями заостренную сухую палочку, вставил ее в дырку березовой плашки, обложил трутом и стал добывать новый огонь. Палочка то и дело выскальзывала из заскорузлых его пальцев, он кряхтел: «Старость — не радость!», но до полуночи новый огонь добыл-таки. И с утра разожженная сим огнем печь радостно гудела, набирала в свое большое глиняное тело жар, чтобы затем принять на горячий под праздничную стряпню.