Небо помнить будет (СИ) - Грановская Елена. Страница 42

Не оставляя в памяти строки последнего родительского письма, Дюмель, сойдя с повозки, шел по улицам города, направляясь к квартире Бруно.

Каждый раз со времени ухода из дома Лексена шаг в подъезде, подъем на ступеньку и стук в дверь квартиры даются Констану труднее и труднее. Но он считал себя обязанным поддерживать дух в мадам Элен, навещать ее: они были знакомы, тепло относились друг к другу, их связывала одна страсть — Лексен: ее — материнская, его — любовная.

Дюмель трижды постучал в дверь. Но мадам Элен не открывала. Констан забеспокоился и на удачу постучал в соседнюю дверь, надеясь застать хозяина квартиры. Через несколько секунд послышалось осторожное шарканье, дверь приоткрылась, и через образовавшуюся щель на Дюмеля посмотрел невысокий старик. Его глаза излучали страх. Увидев перед собой молодого человека, из-под распахнутого пальто которого виднелась сутана, старик облегченно вздохнул и приоткрыл дверь шире.

— Чем обязан, преподобный? — сипло прокряхтел мужчина.

— Когда вы последний раз видели свою соседку, мадам Элен? Я… — Констан хотел объясниться, но внезапно старик приложил палец к губам, шикнул и, с опаской оглядывая лестничную площадку, поманил гостя к себе в квартиру. Дюмель прошел в узкую прихожую и наткнулся на кота, который любопытно вертелся под ногами. Именно этот старый и ленивый шерстяной толстячок проводил время на квартире Бруно.

— Вы — Констан Дюмель? — произнес старик, запирая дверь и глядя снизу вверх на Констана. Тот утвердительно кивнул, не задавая вопросов: он был уверен, что мужчина всё объяснит, откуда знает его имя и почему для него так важен именно он.

— Постойте. — Старик поднял палец и удалился в комнату. Вернулся он через минуту, зажимая в руке сложенный лист и протягивая его Дюмелю. Тот принял его из рук, нащупав между слоями бумаги какой-то небольшой и плоский твердый предмет.

— Это письмо оставила у меня Элен, — шепотом говорил мужчина, вплотную приблизившись к Констану, — незадолго до того, как ее забрали…

Господи… Кто забрал?! Куда?!

Вопросы так ясно отражались в безумных глазах Дюмеля, которыми он посмотрел на старика, что тот ответил:

— Два дня назад утром к ней заявились двое. Ну, вы понимаете, надеюсь… Нет?.. Фашисты с красными лентами на плечах… Я завтракал, меня привлек шум на лестничной площадке. Я был не один такой: из любопытства на наш этаж высунулись соседи снизу и сверху. Дверь в комнату Элен была распахнута, доносились крики на французском и немецком. Я хотел заглянуть поверх голов, что происходит, но внезапно голоса стали стремительно приближаться к распахнутой настежь двери, и люди буквально смыли меня, убегая в свои квартиры и запираясь на ключ. Я так же поспешил скрыться у себя. Через щелку я увидел, как двое немцев ведут ее под руки. Она выкрикивала гневные слова и пыталась высвободиться, но те силой тащили ее вниз. За ними, хлопнув дверью ее квартиры, спустился еще один немец, несший на руках небольшую стопку каких-то бумаг.

Констану было тяжело всё это слышать. Он смотрел мимо старика пустым взглядом, не желая верить в произошедшее. Он сильнее сжимал в кулаке сложенный листок.

— Это, — мужчина дотронулся до пальцев Дюмеля, сжимавших лист, — письмо, которое Элен написала буквально за сутки до этого. Она как знала. Там ключ от ее квартиры. Она отдала их мне и сказала, чтобы я передал ключ и письмо человеку по имени Констан Дюмель. Она верила и знала, что вы еще когда-то придете.

Но поздно. Я пришел слишком поздно…

Будто оглушенный, Констан молча помотал головой, не понимая, как такое могло произойти, почему…

— Да… Какое горе. Какое несчастье. Бедная семья. Сын на фронте. А мать…

Старик тяжело вздохнул и покачал головой.

— Мы живем в страшное время, преподобный. Только Бог нам и поможет вынести всё это.

Старик посмотрел на Дюмеля. Тот положил свою ладонь на его сухое плечо и сжал.

— Молитесь. И будете спасены.

Мужчина, глядя в пол, покивал.

— Скажите… За что ее увели? — прошептал Констан.

— Вы не знаете?.. Мудрая женщина! Не сказала вам, чтобы не подвергать опасности… Она входила в районную подпольную ячейку помощи евреям… Но я вам ничего не говорил. И вы меня не знаете. И я вас — тоже.

Дюмель кивнул. Старик повернул ключ в замке и приоткрыл дверь, выпуская Констана. На прощание они обменялись молчаливыми взглядами. В квартире старика протяжно мяукнул кот. Дверь закрылась.

Дюмель потряс сложенный лист. На ладонь выпал ключ. Оборачиваясь, чтобы не привлечь лишнего и ненужного внимания, Констан провернул ключ в замке и вошел в квартиру Бруно, быстро закрыв за собой дверь и повернув щеколду.

Нельзя медлить ни секунды. Дюмель представлял, как воздух Парижа пронизан страхом тяжело переживающих нападения евреев и им помогающих, а немецкие солдаты, эти фашистские волки, акулы, как разлившуюся из ран кровь, чуют отчаяние, боль и душевные терзания несчастных, подвергающихся лишениям и унижениям и могут примчаться с одного конца города на другой, когда в их сторону повеет чем-то похожим на испытываемый людьми ужас. А его, Констана, прямо сейчас опоясывает этот животный страх: он представляет, что фашистские солдаты, где бы ни находились, почуют его нахождение в квартире врагов системы германского Рейха, и боится, что за ним придут. Надо осмотреться как можно скорее, найти и сохранить частички прошлой счастливой жизни семьи Бруно и унести их с собой, сохранить для себя и до их возвращения.

О, Элен… Как вы мужественны. Как героичны. Как стойки. Вы приняли решение Лексена сражаться и отпустили его. Мать, благословившая сына на тяжкие испытания во имя свободы Франции. Мать, рыдавшая в день прощания. Женщина, помогающая нуждающимся. Женщина, которая не боится.

У Пьера прекрасная мать. Знал бы он, как она внутри своей страны тоже сражается против немецких врагов, как может: она не умерщвляет их тела, нет — она не дает им шанса почувствовать себя сверхлюдьми, когда они издеваются над еврейским народом; она лишает их сил через помощь обездоленным.

Думая о судьбе Элен, не желая представлять самое худшее, что может произойти, Дюмель быстрым шагом пересек гостиную и через две ступени поднялся к двери комнаты Лексена. Квартира была ни на что не похожа, здесь словно прошел ураган: тумбы и шкафы распахнуты настежь, из них вывалены одежда и белье; даже буфеты и полки на кухне выдвинуты, посуда неаккуратно сдвинута, разбита; на полу — осколки и разорванные, смятые листы исписанной бумаги.

Дверь захлопнута, но не закрыта на ключ. Фашисты тоже побывали в ней? Что они обнаружили, о чем догадались? Дюмель распахнул створку настежь и на несколько мгновений застыл на пороге, оглядываясь.

Сердце защемило от боли воспоминаний теперь таких далеких дней. Он был в комнате Лексена всего четыре раза и отчетливо помнил каждый из них. Первый, самый судьбоносный, памятный, когда между ним и молодым мальчиком та самая вспыхнувшая искра превратилась в огонь и оба позволили обласкать им друг друга, перейдя черту нерешительности и скованности. И как не вспомнить другой, грустный, день, когда одна нелепая фраза чуть не рассорила их, как он, Дюмель, поднялся в сюда, как обнимал и прижимал к себе Бруно, как извинял и извинялся. Иной раз, в день рождения Лексена, на его девятнадцатилетие, они сидели за столом, смотрели на объятую вечерними августовскими сумерками улочку, держались за руки и слушали истории друг друга из детства, желая поведать друг другу самые яркие, любимые, теплые моменты самого беззаботного времени в жизни каждого. На прощание он, Дюмель, подарил Лексену поцелуй, вложив в него всю нежность и ласку, которую только могли и готовы были дать его губы. В последний раз, когда после проведенной на мансарде ночи в утро Бруно возвращался домой и Констан решил его проводить, Лексен пригласил его ненадолго зайти: мама на дежурстве, сказал он тогда, ты мог бы остаться со мной еще ненадолго, позавтракать и вернуться в свою церковь. Дюмель пил чай и ел холодный суп, налитый ему Лексеном, а Бруно ушел в ванную комнату. Когда через пять минут он показался на кухне, на нем было только обмотанное вокруг бедер полотенце. С мокрых волос и тела на пол стекала вода. В руках он держал второе, сухое, полотенце. Он молча подошел к Констану. Дюмель, отложив ложку в сторону и не спуская глаз с лица Бруно, принял чистое полотенце из его рук и стал растирать им его волосы, потом — шею и плечи, затем — грудь. Когда руки Констана, сжимающие ставшее влажным полотенце, обхватили живот Лексена, тот шагнул ближе и, обхватив ладонями шею Дюмеля, поцеловал его. Тот ответил на поцелуй, медленными движениями передвигая полотенце по спине Бруно. Насладившись его пылом, Дюмель неуверенно отодвинулся и извиняющимся взглядом посмотрел Лексену в глаза: прости, мне пора. Юноша, вынув полотенце из его рук, вышел их кухни, оставляя за собой мокрый след на полу и ковре. Была ли это обида, досада или всё же понимание, терпение, Констан тогда не разобрал, а потом уже забыл спросить, тем более его мальчик после этого случая вел себя как обычно: это был всё тот же Лексен — но с такой необычной судьбой. Дюмель отправился вслед за ним в его комнату. Когда он открыл дверь, Бруно уже стоял у своей кровати в мятых брюках и через голову надевал рубашку. Услышав легкое поскрипывание открывающейся двери, юноша обернулся. Он был взлохмачен, чист, румян и свеж, как только может выглядеть пышущий здоровьем и энергией молодой парижанин. Дюмель посмотрел мимо его стола, заваленного, откровенно говоря, всяким мальчишеским и ненужным беспорядочным барахлом, в окно на просыпающийся Париж. Тихо подошел Лексен. Констан повернулся к нему, положил ладонь на его склоненную голову, пошевелил пальцами, взлохмачивая и так торчащие во все стороны волосы, улыбнулся и пожелал счастливого дня. «Я живу от встречи до встречи с тобой», сказал Лексен. Дюмель сжал его плечо. Бруно тронул его запястье. Затем оба спустились к входной двери, Констан обулся и, на прощание кинув на Лексена ласковый взгляд, вышел из квартиры.