Небо помнить будет (СИ) - Грановская Елена. Страница 51

Дождь за окном продолжал лить, барабаня по стеклу. Вскоре в комнату проник свет от мотоциклетной фары. Громко заурчал мотор. Световой луч, ненадолго прорезавший сумрак комнаты, вновь покинул ее. Рык удалялся. Брюннер выезжал из сада.

Констан продолжал лежать на постели и смотреть вверх. Щека горела. Он не поднял руку и не притронулся к ней.

Он позволил себе вздохнуть. Дыхание сорвалось и дрогнуло. В груди еще щемило.

Глава 16

Всему на земле выпадает свой черед в отведенное время.

Единожды или циклично, но совершается тогда, когда должно. Когда запланировано. Как заложено судьбой, которая есть Бог.

Он создал небо, землю, животных, людей в определенный день, друг за другом, по порядку. Почему человек, лучшее Его творение, ступило на землю грешную последним, вместе с другими живыми существами? Чтобы впитать в себя безгреховную естественность, воссозданную ранее — этот дар; не омрачить, не осквернить раньше положенного почву и воды своими проступками, своей завистью и злобой?

Поставить человека по образу и подобию Своему.

И вручить ему комок внутренних сплетений, названных впоследствии чувствами.

И поместить его в творение Свое.

И наблюдать за жизнью сотворения. Его становления. Возвышения. Падения.

Пал бы мир скоро, если человек сошел бы на твердь первее разлившихся рек, щебечущих птиц, стремительных рыб? Почернела бы суша, сошел бы с небес грязный дождь, испили бы живые существа яда — успел бы человек за пять дней ступить дорогой, указанной дьяволом, изменив Создателю своему?

Ничтожно мало времени, по сравнению с вечностью, потребовалось змию внушить Еве вкусить плод райского древа. Всего месяц потребовался орлу Вермахта выклевать французскую независимость, не оставив и крохи.

Есть ли у неба отдых? Может ли оно не править каждое мгновение, каждую долю секунды жалкого человеческого существования? Если плохое случается, значит ли, что ангелы и Господь лишь на миг переглянулись друг с другом, а в это время на земле прошли недели, месяцы, годы потерь, лишений?..

Сил терпеть уже нет.

Надежда растаяла и превратилась в призрачный фантом, который лишь намекает о себе с конфронтационных газетных полос, запрещенных к печатанию и распространению на оккупированной Франции. Но эти страницы однако в пасмурный день, поднимаемые ветряными порывами, летают над площадями и скверами, падают в грязные лужи или мокрый снег и тают, намокая, прощаясь с французами, будто призывая не верить понапрасну в лучшую жизнь еще минимум год, а то и два.

Орлы и свастики, знамена и строевые шаги. Темные ленты, алая пестрота. Опасно холодная оружейная сталь.

Душно. Нечем дышать. Свободы не хватает. Хотя бы глотка.

Нет уверенности в завтрашнем дне. Уповать не на кого.

Отвернуться от Бога? Легко. Почему? Он не пожалел родных, убитых на фронте. Но ведь Бог есть Судьба? Я не готов смириться с этим.

Небо отвернулось. На миг. На два. Три.

Святые заступнические лики смотрят друг другу в глаза.

И не видят, что творится ниже небесных сводов. Там, на земле.

Слишком долго их молчание со Всевышним.

Влажные, горячие ладони, в них скользил ключ от квартиры. Бумага режет, шершавая, переработанная. Пальцы утопают в тепле одежды. Снимки, холодные, пахнущие стариной, остужают руки. Всё заветное — новое, старое, неизвестное, ожидаемое. Столько осязаний. Гладкий, махровый, плюшевый, ситцевый, картонный, железный… Всё — в одних руках. Вместе. Рядом. Чувствовать, чтобы знать: тот, кого хочешь видеть рядом, здесь. Если даже его нет.

Асфальт. Горячий. Жгучий. Камень режет, оставляет на ладонях ранки. В них проникает грязь — выставленные вперед руки, чтобы не упасть лицом на землю, не хотят держать тело. Вся эта пыль, пот, ссадины — ничто: вот его пиджак, воротник. Кожа. Шея покрыта молодой, но уже острой щетиной. И — кровь. Повсюду: где ни прикоснись, руки блестят в полыхающем зареве. Кровавые следы на одежде там, где их не должно быть. Руки… Где — руки? От них осталось только слово: нечто черное, грязное, израненное, с чужой и собственной кровью.

Прошло полгода.

И ничего.

Никого.

Ниоткуда.

Он один.

Все, кого он любит и любил, оставили его. Не по их вине.

По его.

Так ли?

Элен.

Нет вестей. Ни скорбных. Ни обнадеживающих. Да и откуда? Он не знает людей, у кого можно было спросить о ней. Опасно предпринимать поиски тех, кто заступается за несчастных, противоборствует германской силе: повсюду предатели, изменники — сдадут фашистам. И уж в этот раз его точно вычеркнут из жизни. Сколько ему везло… Когда-то череда невероятных спасений должна прерваться. Это может быть и следующий случай.

Элен будто не стало. Даже исчез ее дух из квартиры.

Квартира… Ее дом. Их — с Лексеном — дом.

Он уже не бывал там. Зачем. Ради чего. Ради кого.

Их вещи, те, что сумел вынести, сохранить, он берег как самые ценные талисманы на свете: так берегут память о потомках, их великих поступках. Он прикасался к ним — и щипало глаза, болело горло. Он вспоминал о семье Бруно — щемило сердце. Он видел их — душу снедала тоска и безысходное бессилие.

Элен исчезла. Эта связующая нить, этот мостик к прошлой жизни.

Он не хотел думать, что ее не стало. Он не желал верить, что она до сих находится пор под пытками немцев.

Он верил, что Элен сильна. Только сильные женщины отпускают своих сыновей, еще юных мальчиков, на смертельную битву.

Ее сложно сломить. Она будет держаться до конца, как Франция, как Париж: пока живы люди, жив и город, жива и страна.

Элен жила в его мыслях. Дай Бог, чтобы она жила.

Бог.

Кто Ты. Что Ты. Где и откуда.

Мы простили друг друга?

Нет, не тот вопрос.

Как мы теперь относимся друг к другу?

Он привык к Нему. Принял заново. Как данность. Обращался к Нему — но не знал, к Какому конкретно: Которого знал до потери своих близких или Тому, что забрал их, увел, скрыл?

Он триедин. И Он многолик. И Он целое. Он — всё.

Его не познать до конца. Его только принять. Только верить в Него.

Но верить ли Ему, доверять ли?

Обещания Его охранять близких его не исполнены. Все они далеко. Их нет рядом. Кого-то временно. Кого-то навсегда.

Навсегда ушел Луи.

Луи.

Верный друг. Товарищ. Первая любовь.

Он погребен под слоями грязной взрытой земли и глины на городской окраине, в придорожных ямах. Наспех закопан. Сожжен.

Это невыносимо.

Нужно было сообщить его родным. Даже если они это как-то узнали. Успехи и надежды на то, чтобы добыть их адрес, были минимальны. Но так или иначе, во имя памяти Луи, это всё равно пришлось бы сделать, попытаться.

Однажды в вечер, когда боль, неутихающая, сложно преодолимая душевная боль всё же на краткий миг отступила, Констан посетил парижское представительство школы, где обучался, и попросил, если еще хранился, домашний адрес Луи, когда он проживал с родителями. Быть может, они еще там. Ему дали адрес. Это было чудо. Немолодая дама, что работала в архивах, прониклась рассказанной Дюмелем трагической историей. Она тоже потеряла родных и близких: ее пожилые тетя и дядя, владельцы скобяной лавки, скончались от полученных ран, когда их потехи ради избили пьяные фашисты, отмечая очередной успешный прорыв Вермахта на каком-то фронте, а ее лучшая подруга лишилась зрения, когда ее заподозрили в связях с Сопротивлением и пытали.

Как же теперь доставить до родителей Луи скорбную весть, не привлекая внимания фашистов? Как выразить соболезнования, рассказать правду, свидетелем которой был он, Дюмель? Чтобы попасть даже в соседний, близлежащий городок, необходимо разрешение, получить которое непросто. Как быть?