Она моя (СИ) - Тодорова Елена. Страница 18

Гордей движется ко мне. Я неосознанно отступаю. Отплываю до тех пор, пока спина и ягодицы не касаются стенки бассейна. Прижимая к кафелю ладони, громко вздыхаю, и Таир застывает, оставляя между нами около полуметра. Его взгляд становится жестче, словно я его разозлила. Чем?

— Зачем тебе верховая езда?

Я не сразу могу ответить.

— Просто, — роняю так неуверенно, что сама в своей адекватности сомневаюсь.

Гордей не сводит с меня взгляда, и мне из-за этого все труднее дышать. Вцепляется так, что я пошевелиться боюсь.

— Чем ты все-таки планируешься заниматься, когда вернешься в домой?

— Тем, чем занималась до отъезда, — выдаю практически шепотом. — Продолжу учебу.

— Зачем тогда все это? Рисование? Верховая езда? Ты говорила о каких-то курсах. Что выбрала?

Только сейчас понимаю, зачем он привел меня в бассейн. Потому что я упоминала когда-то, что хочу пойти на плавание.

— Пока нет… Нужно ведь чем-то занять время… Кроме того, — беру небольшую паузу, чтобы определиться относительно правильности такой откровенности. Не нахожу решения и все же продолжаю. — Моя мама это любила. Есть вещи, которые я делаю, чтобы помнить ее, быть ближе, улавливать ее настроение… Потому что она не была плохой. Не была! Ненавижу, когда о ней говорят плохо. Тетя Люда и папа — они ошибаются. Они о ней ничего не знают… — спохватившись, резко обрываю свою исповедь. — Прости, я заболталась. Тебе, конечно, все это неинтересно. Я не умею говорить тезисно, как ты. Прости, прости, — тяжело сглатывая, опускаю взгляд.

— Продолжай.

Не могу понять, требование это или нечто иное. Одно точно: от его взгляда мне не укрыться. Даже если закрываю глаза, повсеместно его ощущаю. Тарский словно внутрь меня пробирается.

— Что? Зачем тебе?

— Продолжай.

И у меня нет шанса ослушаться.

— Когда я читаю книги, которые читала мама, часто ловлю себя на том, что пытаюсь представить, что она думала по поводу того или иного персонажа. Считала ли, как и я, Дейзи Энэрэмей великолепной, а Оскара Бофорта отвратительным? Хотелось ей быть похожей на Мелиссу Линд или же на Мэри Кэдрик? — мое дыхание незаметно достигает максимальной частоты. Я волнуюсь, но остановиться уже не могу. Как только вбираю в легкие новую порцию кислорода, продолжаю. — Я представляю, о чем мама думала, когда писала полотна… Поэтому я повторяю ее картины. У меня плохо получается. Да просто ужасно! — сама над собой смеюсь, но этот звук получается коротким. В горле жутко продирает и сдавливает, перехватывая дыхание. — Но важно не это. Сам процесс, понимаешь? И потом… Когда я впервые оседлала лошадь, ощутила такую свободу, — голос от волнения и восторга буквально вибрирует. — Это невероятно. Непередаваемо. Необъяснимо. Понимаю, почему нравилось маме.

Я замолкаю, потому как мысль свою закончила, но Таир вновь требует:

— Продолжай.

И тогда я неожиданно говорю:

— Я очень жалею о том, как вела себя с тобой. Это было жалко, вульгарно и глупо, — вот я произнесла это. Почти не больно. Но очень стыдно и горько. — Это… Это никак не оправдать. Мне не стоило… Я понимаю, что для тебя это лишь работа. Хуже оков…

— Хуже оков, да, — резко перебивает меня Гордей. Я, безусловно, и сама все осознаю, но его жестокость в эту секунду меня попросту добивает. Неужели нельзя принять мое раскаяние как-то более благородно? Да хотя бы равнодушно! Нет, он решил в очередной раз меня растоптать. Собравшись с силами, поднимаю веки и встречаюсь с ним глазами. Если бы он понимал, как болит… Зрение замыливает, но я, сердито моргая, прогоняю дурацкие слезы. Открыто смотрю, даже с каким-то вызовом, не стереть этого. Умирать буду с гордо поднятой головой. Тарский вроде как в лице не меняется, но одновременно с этим оно как будто становится жестче. — Да, ты хуже оков, Катя. Ты — пульс на запястьях. Рвешь вены.

Мое тело вспыхивает. И следом за этим по нему прокатывается озноб. Не могу понять, как реагировать. Почему-то мне кажется, что еще мгновение, и Гордей меня поцелует. Он смотрит на мои губы… Он точно хочет это сделать. Я не должна, но тоже хочу. И знаю, что позволю ему, как бы сильно ни обижалась. Он ведь сам… Это не я. Предусмотрительно втягиваю воздух, прикрываю глаза и приоткрываю губы. Сердце выламывает ребра, но мне плевать… Становится очень жарко. Живот охватывает болезненным спазмом…

— Ты должна подумать, чем помимо учебы займешься после возвращения. Отец больше тебе указывать не будет. Никто не будет.

Следующим до моего слуха долетает всплеск воды, и я, словно пробудившись ото сна, резко распахиваю глаза.

Тарский выбирается из воды. И остаток дня проводит на шезлонге. Неотступно, конечно же, за мной наблюдая. Наматывая круги по бассейну, чувствую себя, будто на соревнованиях по плаванию. Только никак не пойму, с кем и за что я борюсь.

Глава 16

В этот вечер все иначе. С другим настроением вхожу в зал адовой «Комнаты желаний». Отрешенно и смиренно занимаю свое уже ставшее привычным место. Безразлично оглядываюсь по сторонам. Возможно, мое излишнее спокойствие — результат действия седативного препарата, которое я нашла в одной из ванных комнат дома Бахтияровых. Должно быть, это что-то сильное — мне плевать. Никто и ничего не вызывает у меня никаких эмоций, и это главное.

Ночь вдали от Тарского была тяжелой. Можно было, конечно, наплевав на гордость, пробраться в его спальню. Он бы не прогнал, никогда не отказывал мне в утешении и успокоении. Но я решила, что пришла пора эту привычку искоренить. Скоро все закончится, и мне придется спать без него до конца жизни. Закалка началась. Особо тяжела только первая ночь. Потом будет легче.

Из-под груза неотвязных мыслей меня вырывает незнакомый мужчина. Он идет к нашему столику, не сводя с меня взгляда. В какой-то момент я даже решаю, что мы уже знакомы — так он смотрит. Но нет, сфокусировавшись внимательно на лице, понимаю, что я его никогда прежде не встречала.

— Карл, — протягивает Тарскому ладонь для рукопожатия.

Гордей встает, чтобы ответить на это приветствие, и приглашает мужчину вместе с его спутницей Эммой за наш стол. Я все так же достаточно ровно воспринимаю то, что девушка сразу же жмется к нему, а мужчина — ближе ко мне.

— Вы очень красивы, Катрин. Можно я буду называть вас Кати?

— Как вам угодно, — даю разрешение и машинально подношу ко рту бокал с вином.

Едва делаю глоток, как прилетает следующий вопрос, который волей-неволей заставляет меня напрячься.

— Вы давно в Берлине?

— Я здесь родилась, — пытаюсь выдерживать старую легенду.

— Надо же, — произносит он с непонятной интонацией и стопорится на моем лице взглядом.

Очень пристально рассматривает. Это вызывает дискомфорт, и я неосознанно оглядываюсь в поисках поддержки. Только Таир в нашу сторону даже не смотрит. Увлечен беседой с новой знакомой. Как ни цепляюсь, искусственно созданное равнодушие рассеивается, и грудь резко затапливает ревность. Она же вытаскивает остальные эмоции, среди которых самыми весомыми кажутся обида и злость.

Не отдавая отчета своим действиям, резко вскакиваю на ноги. Однако покинуть зал мне не позволяют. Едва совершаю шаг, Тарский вырастает передо мной скалой и, преграждая путь, не дает пройти. Буквально налетаю на него. С дрожью выдыхаю, заглядывая в глаза.

Темнота, что там плещется, не сулит мне ничего хорошего.

— Вернись на место, — требует Таир приглушенно и крайне настойчиво.

Отступаю инстинктивно. Медленно опускаюсь обратно на диван. Еще какое-то время дышать не могу. Кажется, что если выдохну, сорвусь на рыдания.

Как же больно…

Едва-едва нахожу в себе силы запустить естественные процессы жизнедеятельности. Приток кислорода подхватывает тлеющий в груди фитилек. Раскатывает огонь по ребрам. Лижет языками внутренние органы.

Что ж… Если это то, что тебе нужно, Таир, ты это получишь.