Она моя (СИ) - Тодорова Елена. Страница 33

Впрочем, быстро возвращает себе самообладание.

— Ты же понимаешь, что я не могу остаться?

Расслабляет лицо, прежде чем медленно открыть глаза. Смотрит на меня и молчит. Долго молчит. Затем вдруг смеется.

— Да… Да, я понимаю, — часто кивает. На вдохе замирает, взглядом какую-то тоску выказывает. — Поцелуешь меня? — выдыхает едва слышно. До того, как накрываю ее рот, добавляет: — Только крепко-крепко.

Сама не двигается. Не отвечает. Не дышит вовсе. Принимая поцелуй, лишь крепко в мои плечи вцепляется. Кажется, что живет этой лаской.

В который раз удивляюсь, с каким креном эта ее податливость и ранимость перекашивают мой внутренний баланс. Сердце, словно колотушка в чашу гонга, гулкими раскатами врезается в ребра. Горячими вибрациями резонирует по мышцам. Нагрузка плевая, а дыхание сбивается и ощутимо частит.

Не должен увлекаться, но на долгое мгновение выпадаю. На слух, на вкус, на ощупь — поглощаю ее.

Провожая меня до двери, Катя снова шутит и хохочет. Прошло чуть больше недели, как я вернулся из Берлина. В последние дни такая переменчивая постоянно, но сегодня уже крайне тревожно все это выглядит. Стараюсь сохранять хладнокровие, чтобы не вызывать у нее еще большее беспокойство. Но выкручивает меня уже настолько, что трогать ее не решаюсь. Когда она, прощаясь, сама делает шаг и повисает на мне, лишь сдержанно скольжу ладонью по спине.

— Пока, — шепчет куда-то в шею.

— Не скучай.

С Янушем встречаемся в кафе. Как и вчера, занимаем столик у окна и продолжаем наблюдение за объектом. Обстоятельная неторопливая подготовка в нашем деле — половина успеха.

— Ну и? Как там твоя Катенька? Оклемалась?

На фоне всего произошедшего и с учетом гнусного характера брата, нет в этом ни грамма банального человеческого участия. Увозя царевну из Берлина, стремился к тому, чтобы как можно дальше находился именно Януш.

Впервые здесь заводит разговор о Кате. Смотрю на него и понимаю, что, несмотря на благополучное завершение предыдущего задания, не поостыла в нем какая-то нехарактерная одержимая ненависть к девчонке.

— Ты отстранен, — спокойно оповещаю, глядя Яну прямо в глаза.

— Что? — судя по прорыву каких-то эмоций, явно не ожидал подобного.

— Ты отстранен, — давлю, не теряя хладнокровия. Давно стоило это сделать. На правах главного обладаю такими полномочиями. — Съезди отдохни. Мозги в порядок приведи.

— Это я… — выдыхает Януш, упирая указательный палец в стол. — Я мог тебя заложить. Я! Но я этого не сделал! Не сливал тебя руководству. А ты…

— Не путай божий дар с яичницей. Я тебя тоже никому не сливаю. Рапорт будет «белым», — жестко останавливаю. — Мозги проветри и психи свои утихомирь, иначе в будущем непременно встанет вопрос о твоей профпригодности.

— Это о моей-то? Так, значит? — на вдохе грудь раздувает — того и гляди пуговицы на рубашке полетят.

— Именно так.

— Что ж… — Ян резко выходит из-за стола, но, обойдя угол, притормаживает. — Либо ты ее вводишь в систему, либо выводишь, — в последнее вкладывает мрачный посыл. Оба знаем, что это означает. — Третьего не дано. Держать одновременно два берега не под силу даже тебе, — глубокая пауза. И после, словно плевок: — Брат.

Глава 29

Вхожу в храм и немного теряюсь. Образа, кресты, высоченный купол, лепнина, обилие «золота», дрожащие огни свечей, церковное пение, дымный запах — непривычная атмосфера. Все время, что длится служба, незаметно изучаю помещение. Людей действительно немного, хоть в этом не солгала. Не считая нас с Федором и батюшки с певчими, в храме находятся еще двое мужчин и пожилая семейная пара.

Несмотря на то, что батюшка читает молитвы на русском языке, понимаю лишь отдельные части пения. Я не научена, в каких моментах должна креститься, а бездумно повторять за другими не решаюсь, поэтому всю службу выстаиваю натянутой струной, сцепив перед собой вспотевшие кисти.

Все еще сомневаюсь, правильно ли я поступаю…

Второй телефонный звонок разрушает тишину, когда я вновь нахожусь в квартире одна.

Так странно это все происходит… Федора будто нарочито выдергивают в этот момент. Пиликает пейджер, он выходит буквально на семь-восемь минут к себе, и вот…

— Халло?

— Здравствуй, Катерина.

Это… Януш.

Я удивлена и растеряна.

— Федя вышел, — сообщаю ему, делая какие-то свои выводы.

Только Мельцаж на это не реагирует.

— Если готова к правде, приходи завтра в церковь на Петраковской, — быстро произносит он.

— Какой еще правде?

— О, поверь мне, Катрин, то, что я скажу, изменит твое представление о многих! Это изменит все.

Звучит пафосно и завуалированно, что вполне в стиле Яна, но… Ему удается меня взволновать.

— И что это значит? — мой голос начинает дрожать.

— Вечерняя служба начинается в пять, я буду ждать тебя за храмом до шести. Естественно, об этом никто не должен знать. Особенно Гордей.

Что? Почему? Что за ерунда?

Они ведь братья. Пусть не родные, Тарский ему доверяет. Раньше часто оставлял меня с ним.

— Я в такие игры не играю, — твердо произношу. — Я доверяю Гордею и ничего у него за спиной делать не собираюсь.

Ответом служит противный смех.

— Наивная глупая девочка… Ты даже не представляешь, кто он. Не знаешь, кто такой Гордей Тарский. Не знаешь, кто ты такая, и почему нам нужна была именно ты, — глумливо бьет словами. — Кроме того… — вновь смеется, тогда как у меня по телу озноб ползет. — Тебе же интересно узнать, ходил ли твой Гордей в «Комнату» после того, как сплавил тебя в Польшу? — беспощадно добивает.

— Говори.

— Не по телефону, Катрин.

— Я не могу выйти из дома одна.

Боже, неужели я думаю о возможности встретиться с ним?

«Верь мне и в меня…»

Но эта адская «Комната»… То, что там было до моего отъезда… Если Гордей еще что-то такое позволил после того, как мы переспали? Допускаю ли я это? Не верю ему? Я не знаю… В тот момент червь сомнений выедает душу. Стоит лишь подумать об этом, сердце кровью обливается.

Осознаю, что Януш расчетливо надавил на самые болезненные точки, но… Добровольно устремляюсь в гостеприимно расставленный капкан.

— На какой улице эта церковь?

Просто схожу и послушаю, что он скажет. Это еще ничего не значит.

— На Петраковской. В храме, сбоку от алтаря, есть подсобное помещение, через него можно выйти на улицу…

Дверь, которая мне нужна, трудно обнаружить. На первый взгляд она кажется частью стены с той же лепниной и прочими кренделями. Если бы Януш не подсказал, не заметила бы, скорее всего.

Осталось придумать, как туда попасть, не вызвав подозрения у Федора.

К сожалению, служба заканчивается быстрее, чем меня осеняет толковая идея. Приходится импровизировать.

— Я хочу исповедаться, — шепчу батюшке, когда люди покидают церковь.

— Исповедь проходит по воскресеньям перед утренней службой.

— Но мне очень нужно сегодня, — настойчиво выговариваю я. — Прямо сейчас, — набравшись наглости, хватаю его за руку. — Я в отчаянии, батюшка!

— Ладно, — кивает, справившись с недоумением. — Пойдем, дочка.

У небольшой трибуны, к которой он меня подводит, оборачиваюсь. Расслабленно выдыхаю, увидев, что Федор занял лавку рядом с каким-то столом. Он ободряюще улыбается мне, я ему — тоже, лелея слабую надежду, что гримаса удачная.

Чувствую себя вселенским злом, запертым в теле нарочито милой девушки.

— У меня так много грехов, — лепечу, чтобы как-то начать исповедь. — Можно перечислять?

— Конечно. Приступай, дочка.

Едва дождавшись одобрения, начинаю нести откровенную дичь:

— Страшно ревную, батюшка! Люблю мужчину вне брака. Так люблю, что убить за него готова! И… Еще замуж за него хочу и пятерых детей.