Она моя (СИ) - Тодорова Елена. Страница 54

— Так и было, — хмыкает Гордей и снова крепче сжимает меня.

— Ну, правда, — восклицаю на эмоциях. — Я ничего не помню!

Муж больше ничего не говорит. Просто целует, успевая задеть языком кончик моего языка. Вроде как быстро все это происходит, буквально мимолетно, но так жадно и властно, что у меня сбивается дыхание, и пробегает по телу дрожь.

— Все, — незаметно шлепает меня по заднице. Теперь я понимаю, зачем нам на самом деле закрытая барная стойка посередине кухни. — За стол, заяц.

Совместные трапезы у нас, как и все прочее совместное времяпровождение, проходят шумно и весело. Порой дети что-то вытворяют в самый неподходящий момент, и смех разбирает, к примеру, когда рот занят чаем. Пока я делаю попытки проглотить его, Гордей пытается оставаться серьезным. Лишь брови вздергивает и губы втягивает.

После завтрака мы выходим на задний двор и направляемся к морю. Гордей несет Алисию и сумку с предметами первой необходимости, а я — плед. Мальчишки, забегая наперед, на ходу раздеваются. Качая головой, вовсю улыбаюсь.

Расстелив плед, забираю малышку и усаживаюсь лицом к воде. А муж входит за мальчишками в море. Знаю, что плавать будут долго. Мы с Алисией успеем заскучать. Хорошо, что дочка становится старше, и ее уже можно заинтересовать играми в песке. Главное, следить, чтобы не наелась. С мальчиками таких проблем не возникало, а эта мартышка все в рот тянет — землю, песок, разных букашек, собачий корм… Нужен глаз да глаз, чтобы вовремя пресечь нелегальный прикорм.

— Салют красавицам!

Первой реакцией на русскую речь является дрожь и стремительно ускорившееся сердцебиение. Обернувшись к Федору, даже выразить своего возмущения не могу.

— Она же еще не понимает? — оправдывается он.

Вроде не понимает, но нехарактерно застыла и внимает незнакомому языку.

— Прекрати, — шепотом ругаю деверя. И не сдержавшись, поддеваю: — Десять лет прошло, но твой русский по-прежнему ужасен.

— Чудо, что я его вообще не забыл.

За смехом не замечаем, как мальчишки выходят из моря. Хорошо, что они вовремя включают эмоции и с привычным ором несутся к нам, пока Гордей делает финальный заплыв. Любуюсь размашистыми и сильными гребками, которые он совершает, стремительно отдаляясь от берега.

— Привет, дядя, — налетают на Федора мальчишки. — Ты один? А где Франек? Тетя Ола?

— Скоро подъедут, — поясняет тот. — Они заезжали с утра к бабушке, а я мотался в офис.

— Супер! Будем играть в приставку? — захлебываясь эмоциями, тараторит Куба. — Ты же позволишь, мам?

— Только недолго, — выдыхаю я, перехватывая мимоходом руку Алисии с пригоршней песка. Личико дочки тотчас обиженно морщится, и вскоре нас оглушает громкий плач.

Спасает ситуацию, как всегда, Гордей. Выйдя из воды, не успевает отдышаться. Только поздоровавшись с братом, подхватывает дочку на руки.

— Что за крики, принцесса? Ты что, голодная? Ты не голодная.

Не знаю, как много способны дети понимать в этом возрасте, но, как ни удивительно, Алисия всегда внимает, что бы Тарский ни говорил. Мне кажется, она вслушивается именно в интонации. Очевидно, что они ее успокаивают. Я так не умею. А Гордею без проколов каждый раз удается этот трюк. Дочка затихает и следит глазами-пуговками за тем, как двигаются его губы. Если он делает паузу, она трогает пальчиками его лицо и издает какие-то мягкие мурчащие звуки, будто требует продолжать.

С приездом Фединой семьи мы с мужем внезапно оказываемся наедине. Мальчишек они забирают, а Алисия, вытребовав все-таки докорм, засыпает у Тарского на руках. Такая она маленькая в сравнении с ним, попросту крошечная. Спит, причмокивая губками. Внушительный бицепс отца в объеме превосходит обхват ее животика. Уже сейчас в миниатюрных чертах Алисии угадывается поразительное сходство с Гордеем. Думаю, со временем это будет становиться лишь более очевидным.

Муж обнимает меня свободной рукой, и я охотно опираюсь на его плечо. Выворачивая голову, с улыбкой заглядываю в глаза.

— Не верится, что эта тишина реальна, — шепчу, подставляя губы. Тарский тут же прижимается ко мне ртом. — Все время кажется, что из ниоткуда выпрыгнет кто-то из детей и завопит так, что сердце лопнет.

— Пусть вопят, — отзывается муж с усмешкой. — На то и детство, чтобы всю дурь выдать.

— Да, наверное… — сегодня мне не хочется вспоминать свое. Поэтому я притихаю, вслушиваясь в умиротворяющий шум волн. — Ты счастлив? Мне порой кажется, что наш обмен не равнозначен. Я недодаю, — выдыхаю то, что действительно беспокоит.

— Ошибаешься, Катенька [17], — тихо проговаривает Таир. — Ты очень много отдала. Отказалась от своей земли, от родного языка. Чтобы иметь возможность просто ждать меня дома, пережила то, что не каждый мужик выдержит, — такой глубиной наполняет сказанное, невозможно не проникнуться. С годами ведь все забывается. И не видится ничего подвигом. Но вот Тарский все это произносит, и воспоминания накрывают нас обоих с головой. Кружат, словно ветром подхваченные. — Я уж молчу о том, какой прорыв ты совершила, смирившись с моими погонами, — решает, вероятно, разбавить ситуацию юмором.

Я громко охаю, а потом, извернувшись, осторожно обнимаю обеими руками за шею и приникаю к крепкому плечу.

— Ради тебя я все на свете выдержу, — выдыхаю с жаром. — Все на свете.

— Уснула? — изумленно шепчет вышедшая из ванной Катя. По ее же словам, не меньше двух часов «билась» над Алисией, чтобы уложить ее спать. А время ведь за полночь перевалило, когда я вернулся. В будни, к сожалению, такое случается нередко. Подхватив дочку, отправил жену в душ. — Ну, не верю… — склонившись над кроваткой, задерживает выдох. — Черт возьми! Признайся все же, каким методикам тебя обучали? — шпарит тем же шепотом, но крайне эмоционально.

— Иди сюда, — тяну к двери. Улыбаюсь, наверное. Нет надобности за этим следить. Счастлив, и не гнушаюсь это проявлять. — Третий ребенок, а ты еще удивляешься, Катенька? — едва замок щелкает, сгребаю жену в охапку.

Взвизгнув, она смеется. Пока не очерчиваю свои намерения, бросая на кровать и нависая сверху.

— Катя, Катерина, Катенька…

Как в той самой песне — в омут с головою. С ней же в эту пучину. До жжения в груди и дрожи в мышцах. Потом обратно тащу. Баланс за двоих держу. Катя в остальном много отдает. Наполняет духовно. Вот, что я без зазрения совести десять лет подряд жадно беру.

Лукавая улыбка, огонь в глазах… С каждым годом только краше царевна становится. До сих пор как взглянет, дух перехватывает. А если руками прикасается — как сейчас, по шее на затылок скользит — лаской такой окутывает, тело будто эфирным становится.

— Осторожно. Я люблю тебя, — выговариваю тихо. Кажется, что и дыхание стынет. Только сердце гулко стучит, выбивая четкий, будто механический, ритм.

Не разрывая зрительный контакт, практически касаюсь лбом Катиного лба.

— Я тебя тоже. Очень-очень!

Едва выговаривает, целую. Проникая в теплую и сладкую влагу рта языком, тяну с плеч халат. Ладонями по рукам вниз веду и непроизвольно нащупываю старый шрам.

— Помнишь? — отрываясь, снова смотрю в глаза.

Хочу, чтобы заверила, что не держит тот ужас в памяти. Но Катя идет иным путем:

— Помню, как впервые увидела тебя — сразу влюбилась. Не поняла тогда. Долго не знала, а ты знал. Чувствовал, правда? — шепчет все быстрее. Я втягиваю и поджимаю губы. Глубоко вдыхаю и киваю. — Помню, как ты впервые меня поцеловал — эмоции потрясли. Помню, что делал всегда все, чтобы спасти меня. А шрамы… Шрамы — это ерунда. Главное, что? Я цвету, Таи-и-и-р-р…

Слишком долго не называла так. Пробивает, как раньше, будто электричеством. Не скрыть эту дрожь по телу.

— Цветешь, Катенька.

— Для тебя цвету, — улыбаясь, обхватывает ладонями мое лицо. — Крепко связаны? — не первый раз спрашивает.

И у меня есть ответ для нее.

— Крепче просто не бывает, — заверяю, прежде чем снова приникнуть к губам и прикипеть к телу.