Русское солнце - Караулов Андрей Викторович. Страница 17
Сюда, в бункер, спустились все руководители России. Наверху оставались только Руцкой, Кобец — для обороны и Полторанин — для связей с общественностью. Ближе к полуночи Полторанин принес три противогаза — Ельцину, Хасбулатову и себе. Увидев противогаз, Бурбулис предложил коллегам запастись цианистым калием, чтобы живыми — не сдаваться. Услышав про цианистый калий, Гаврила Попов, мэр Москвы, стал убеждать Ельцина отпустить его домой, выделив ему двойную охрану. «Я ж в лесу живу», — доказывал он, имея в виду свою внуковскую дачу…
Да, Ельцина можно понять: он не имел опыта боевых действий. Но страх, именно страх (не чувство самосохранения — страх) выкручивал ему нервы; Ельцин не терпел угрозы своему существованию.
«…Нельзя, нельзя разрушать Советский Союз, — люди не простят! Ну как это, был СССР — и нет его, в 41-м — выстоял, в 91-м — нет? Горбачев хорошо сегодня сказал: Борис Ельцин не может быть вором.
Нет, не может!
Стоп… — Ельцин похолодел. — А что, если Горбачев уже получил (неважно как) план Бурбулиса? И в газеты его! Полюбуйтесь, люди добрые, что делает российское руководство за вашими спинами!»
Ельцин сел на кровати. Шпионов Бакатина в российских структурах было хоть пруд пруди. Аппарат МИДа России состоял — пока — только из сорока человек, но в секретариате министра сразу, уже в первые дни, был пойман чиновник, который ксерил все входящие и выходящие документы.
«Н-ну, что делать?..
Ничего не делать?!
Не сделаем мы, сделают они!..»
Ельцин встал, накинул банный халат, открыл бар, спрятанный среди книжных полок, и достал початую бутылку коньяка.
Он налил стопку, помедлил, потом снял трубку телефона.
— Александр Васильевич… — Ельцин запнулся, — извините за беспокойство. Найдите Полторанина, пусть… придет ко мне.
Коржаков спал внизу, на первом этаже дачи. Если звонил шеф, он поднимался, как ванька-встанька:
— Что-то случилось, Борис Николаевич?
— Случилось то, что я хочу видеть Полторанина… — трубка резко упала на рычаг.
Михаил Никифорович Полторанин жил здесь же, в Архангельском, недалеко от Президента.
«Не сделаю я, сделают они…»
Ельцин открыл «дипломат» и достал папку Бурбулиса.
«Совершенно очевидно, что, столкнувшись с фактом создания нового Союза, Президент СССР будет вынужден…»
Ельцин абсолютно доверял Полторанину. Министр печати был единственным человеком, не считая Коржакова и семьи, кто после октябрьского пленума приезжал к Ельцину в больницу. Неужели Александр Николаевич Яковлев прав, неужели Горбачев и после пленума, этого ужасного скандала, все равно хотел оставить его, Ельцина, в Политбюро? Но не оставил же, черт возьми!
А ещё Ельцин любил Полторанина за ум — хитрый, крестьянский, практичный…
— Борис Николаевич, это я!
Ельцин улыбнулся:
— От кровати оторвал, Михаил Никифорович? Вы уж извините меня…
— Ничего-ничего, — махнул рукой Полторанин, — она подождет, да…
— Кто? — заинтересовался Ельцин.
— Кровать!
Полторанин широко, по-детски засмеялся. Он знал, что Ельцин не выносит пошлости, но ведь ночь на дворе, а ночью можно все-таки разрешить себе то, что не разрешает день.
— Зна-ачит… вот, Михаил Никифорович, — Президент протянул Полторанину папку Бурбулиса. — Хочу… чтобы вы прочли.
— Анонимка какая-нибудь? — Полторанин полез за очками.
— Анонимка. Но — серьезная.
Полторанин пришел в добротном, хотя и помятом костюме, в белой рубашке и при галстуке.
— Вот, пся их в корень, очки, кажись, дома забыл…
Он растерянно шарил по карманам.
— Забыли?
— Я сбегаю, Борис Николаевич.
Ельцин протянул Полторанину рюмку и налил себе:
— Не надо. Коржаков сходит. А я пока вслух прочту.
Полторанин чокнулся с Президентом, быстро, уже на ходу опрокинул рюмку, нашел за дверью Коржакова и вернулся обратно.
— «Надо набраться мужества и признать очевидное: исторически Михаил Горбачев полностью исчерпал себя, но избавиться от Горбачева можно, только ликвидировав пост Президента СССР либо сам СССР как субъект международного права…»
Ельцин начал тихо, вполголоса, но тут же увлекся, прибавил голос, так что на улице было слышно, наверное, каждое слово Президента России.
«Театр одинокого актера», — подумал Полторанин.
Где-то там, высоко, играли звезды, равнодушные ко всему, что творится на земле. Окна у Ельцина были плотно зашторены, старый синий велюр тяжело опускался на пол, будто это не шторы, а занавес в театре, и никто из людей, из двухсот шестидесяти миллионов человек, населяющих Советский Союз, который вся планета по-прежнему признавала за мощную ядерную державу, не знал, что именно сейчас, в эту минуту, решается их судьба — раз и навсегда.
Рюмка с коньяком стояла на самом краешке письменного стола, но Ельцин не пил. Его голос становился все громче и тяжелее, в воздухе мелькал указательный палец. Он вытаскивал, вырывал из себя ленивые, как холодные макароны, фразы Бурбулиса с такой силой, что они тут же разрывались на отдельные слова, буквы, запятые и восклицательные знаки; он выкидывал из себя эту словесную массу так, будто ему, Президенту России, очень хотелось очиститься, убить сомнения и страх.
Побороть свою совесть.
В 1913-м Россия отмечала трехсотлетие дома Романовых. Великий царь Николай Александрович Романов не был царем, тем более — великим: после трех лет Первой мировой войны это поняла, наверное, вся Россия. Так же, как и Михаил Горбачев, он не хотел (и не умел) проливать кровь. И — проливал её беспощадно: Кровавое воскресенье, 1905 год, Ленский расстрел, «столыпинские галстуки», война и революция. На самом деле между Николаем Романовым и Михаилом Горбачевым очень много общего; прежде всего — личная трусость, страх перед своей страной. У Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова и других вождей не было страха перед Россией (пусть по глупости, как у Брежнева, но не было!) Иное дело — последний царь Романов и последний Генсек Горбачев. В первой четверти XX века Россией уже руководили специалисты по диалектическому материализму — Владимир Ленин и Лев Троцкий. Но разве им, Ленину и Троцкому, холодным и очень жестоким людям, могло прийти в голову то, что придумал — в тиши своего кабинета — демократ-материалист Геннадий Бурбулис: разоружить страну, окончательно, уже навсегда раздарить собственные земли, причем вместе с людьми, сотнями тысяч русских людей (Крым, например), нанести смертельный удар по рублю, по экономике, по своим заводам, то есть добровольно стать как бы ниже ростом…
Полторанин замер. Он сразу понял все, что хочет услышать от него Президент, и приготовился к ответу.
Ночь плотно окутала дачу, и в небе все так же мерцали звезды, равнодушные к тому, что происходит на земле…
— А идея, между прочим, отличная, да? — Полторанин встал, перевернул стул вперед спинкой и сел перед Ельциным. — И Гена… Гена ведь сочинил, да?.. Гена добротно сочинил, хорошо.
Ельцин кинул бумаги на стол и потянулся за рюмкой.
— Михал Сергеич-то что… — Полторанин шмыгнул носом, — Михал Сергеич сначала загнал себя в гроб, а теперь, понимаете, крутится, хочет из гроба вылезти, тесно ему там оказалось, не подошло!
Рюмка ушла, скрылась в кулаке так, что её просто не было видно, из-под пальцев вылезал лишь маленький кусочек красного стекла.
— А из СНГ, Борис Николаевич, — Полторанин опять шмыгнул носом, — тоже, я думаю, мало что выйдет, да? Кто-нибудь, Гамсахурдиа например, все равно взбрыкнет, иначе его свои местные гады не поймут, они ж там все с ума посходили… А надо так: братский славянский союз. Братья мы или кто? Плюс, допустим, Назарбаев, почему нет, в Казахстане тоже русских полно; Назарбаев — это как приманка, пусть все видят, что дорога в союз открыта! И тут, Борис Николаевич, интересная вещь получается: не мы будем виноваты, что кого-то не позвали, а они (Гамсахурдиа тот же) виноваты, что к нам не идут…
Ельцин молчал, уставившись в лампу. Полторанину вдруг показалось, что Ельцин просто не слышит его, но он говорил, говорил: