Белая Мария - Кралль Ханна. Страница 12
Дядя был революционером. В царской России его сослали в Сибирь, в большевистской назначили заместителем Дзержинского. Во время войны с большевиками он входил в состав Комитета, объявившего себя правительством Польши. Красная армия приближалась к Варшаве, а Комитет неподалеку в Вышкове[65] ждал ее победы. Члены Комитета жили в плебании[66], ездили в хорошем автомобиле, хорошо питались и при первых же отголосках стрельбы за Бугом сбежали. «Нет уже этим людям на польской земле места — ни столько, чтобы две стопы поставить, ни столько, сколько займет могила», — писал о Революционном комитете Стефан Жеромский.
Пророчество сбылось.
У дяди Юзефа Уншлихта[67] (которого в Вышкове не было, он тогда лечился) нет могилы ни в польской, ни в какой иной земле. Он пропал без вести в России, в тридцать седьмом.
У дяди с тетей было двое детей. Дочка умерла в детстве во время операции (аппендицит), сын утонул в российской реке. Урна с его прахом — с надписью «Казимир Уншлихт» — стояла в московском крематории. После ареста отца ее повернули надписью к стене.
Тетю Стефанию объявили женой изменника родины. Вместе с другими женами изменников она сидела в Бутырской тюрьме и в Акмолинске, в лагере. Арестовали ее в черном шелковом платье, «она выглядела как заключенная маркиза времен французской революции», годы спустя писала одна из жен.
Она болела, не могла работать и получала только полпайки хлеба. Товарки по несчастью давали ей кусочек за починку лагерного тряпья. Шила она иголкой, сделанной из рыбьей кости, а нитки вытягивала из лохмотьев.
Мать поручика послала в лагерь немного продуктов, посылку обернула белым полотном. На полотне был адрес отправителя. Тетя Стефания узнала, что ее сестра пережила войну.
Тетю освободили. Был мороз, сорок градусов. Она ехала два месяца, кормили ее железнодорожники и люди на вокзалах. Спрашивали: вы кто? Она отвечала: я — тридцать седьмой, — и получала хлеб и горячий чай. Уже не французская маркиза. Седая беззубая старушка с клюкой.
Она осталась в Москве.
Ждала.
Писала письма.
Худо мне на свете. Старая я. Жду с тревогой известий о Юзеке…
О Юзеке никаких известий, никакой надежды. Я знаю, что ни подспорьем для него, ни радостью не буду, но хочется еще много ему рассказать, обо всем, что передумала, чему научила меня жизнь с момента нашей разлуки.
Посылаю тебе летние туфли — знаю, ты любишь полотняные, вот я и сделала из того, что смогла найти, — не очень красивые, зато сшиты с душой.
Дорогие мои, добровольно я отсюда уже никогда не уеду. Почему? — спросите вы. 19 июля 1937 года я снова дала брачный обет, еще более прекрасный и священный, — знак мученичества и великой любви. Уехать отсюда без ведома моего возлюбленного было бы изменой Ему и Его святому делу. Я не знаю, где Он, не знаю, жив ли, но Он живет во мне, Он со мной, и я хочу до конца своих дней оставаться здесь.
Она была художницей, жила в доме художников в Москве на Масловке, там и умерла. Прах поместили в урну сына. Урну опять повернули, на этот раз — надписью к публике.
13. Рояль
Ордер на арест Юзефа Уншлихта подписал один из руководителей НКВД. Польско-советский коммунист Станислав Реденс[68].
Спустя несколько месяцев Реденса арестовали. Потом и его жену отправили в лагерь. В большой пустой квартире на берегу Москвы-реки остались двое сыновей. Им было нечего есть. У них был рояль. Они дали объявление в газету: продается рояль, в хорошем состоянии, известной фирмы, цена по договоренности.
Явился покупатель. Тронул клавиши, похвалил звук. А где папа? — спросил.
Мы не знаем, признались мальчики, наверно, в тюрьме.
А мама где?
Наверно, в лагере, мы точно не знаем.
Покупатель захлопнул крышку рояля, вскочил и бегом бросился к двери.
Пришел следующий. Похвалил звук, а папа где?
Пришел следующий…
Реденса расстреляли. После смерти Сталина вернулась из лагеря его жена[69] (одна из сестер Аллилуевых; вторая сестра, жена Сталина, покончила с собой). Вернулась с шизофренией. Сыновей не узнала. Сидела в кресле, ко всему безразличная, не спуская взгляда с окна. Ждала мужа. Как и жена Уншлихта. Как все эти жены палачей и жертв.
14. К. К.
Да, я помню. Ты показал мне treatment[70], а может, рассказ, достаточно длинный, чтобы понять, о чем речь, в чем суть.
Да, знаю, я именно так и сказала. Что такое не могло случиться. Две девушки, две жизни… Точнее, одна жизнь — двойная — и одна смерть. Очень уж надуманно, сказала я. Не верится.
Да, знаю, что еще. Я добавила: если из этого получится фильм, значит, я совершенно не разбираюсь в кино, и, пожалуйста, ничего больше мне читать не давай.
Ты пригласил меня на премьеру. После показа подошел. С вином, если не ошибаюсь, во всяком случае, с рюмкой в руке. Ну что? — спросил. Получился из этого фильм? Да, получился, призналась я. Ты улыбнулся, сверкнул очками и спросил, почему я не пью.
Да, понимаю.
Ты подбросил мне историю двух поручиков. Странноватую, но Тебе-то что. Были две Вероники, могли быть и два Вислицких. Оба — поручики Первой армии[71], оба воевали на фронте, а потом служили новой власти на экспроприированных предприятиях: на фабрике, например, или на мельнице…
Они не встретились (иначе автор писем написал бы об этом матери). Возможно, даже ничего друг о друге не знали. Как не знали и твои Вероники — неправдивые, надуманные… не могло такое случиться.
А двойная жизнь поручика В. — такое случилось…
Очень любезно с Твоей стороны. Великодушно.
Его нашли на следующий день. Люди шли за покупками, кто-то вбежал в магазин «Земледелец»: поручика убили, этого, с мельницы, на мосту лежит!
Неподалеку место захоронения солдат Первой армии. У него могилы нет. Ничего удивительного: не для того убивают, чтоб могила была, да еще на кладбище. Подошел, наверно, человек, принес лопату, поглядел на сапоги, вырыл яму… Может, и лежит еще поручик В. у моста через Залесянку.
Он должен был что-то почувствовать.
Тот, второй поручик, двойник.
В воскресенье, ночью, восемнадцатого.
в воскресенье, ночью, восемнадцатого
Его мог бы прошибить ток, ледяной ток, как дочку мельника.
Сон мог бы ему присниться.
Что-то он бы мог понять, неизвестно почему…
Да-а, сон. Как зомовцу[72], которого (помнишь?) мы видели в суде во время военного положения. После каждой акции ему снились сны, в последний раз приснилось, что он применил огнестрельное оружие — согласно уставу, поспешил он добавить. После выстрела кто-то упал на мостовую, ничком. Я подбежал, рассказывал он в суде, но судья его прервал, поблагодарил, свидетель-зомовец ушел, и мы не узнали, что было дальше.
Так и поручик в своем сне мог подбежать.
Перевернул бы лежащего… Посмотрел в лицо. Подумал: я его уже когда-то видел.
15. Экспонаты
Он знал (невесть почему). Знал, что делать.
Делал тщательно, с той же обстоятельностью, с какой поручал одному из офицеров звонить в колокола, а другому — поднимать флаг.
Перебрал вещи.
Уложил.
Закрыл чемодан.
Пошел в музей.
Попросил позвать хранителя.
Спросил, интересует ли того экипировка офицера Первой армии.