Одиночка (СИ) - Салах Алайна. Страница 11

— Она ведь у тебя не здесь жила. А что с другой квартирой?

— Той квартиры больше нет. Теперь она живет здесь.

Своими холодностью и лаконичностью Адиль умеет уничтожать все шансы на продолжение разговора. Что я ему сделала? Зачем он так? Это же обычные вопросы.

Ответ ударяет по мне своей сокрушительной простотой так внезапно, что хочется вздрогнуть. Да ведь Адиль всегда был таким — нелюдимым и необщительным. Это в отношениях он делал для меня исключение, но никаких отношений между нами уже нет.

— Ясно, — тихо роняю я, делая шаг в сторону, чтобы его пропустить.

Собственное открытие обескураживает. Адиль не пытается быть враждебным. Он ведет себя со мной как с посторонним человеком — вот в чем дело. Для чего искать скрытый подтекст?

Вместе с этой мыслью внутри становится пусто и серо. Еще минуту назад наше прошлое бурлило кровавыми красками, а сейчас вдруг поблекло. Если Адилю все равно, то и мне пора отпустить. Отпустить насовсем и перестать на него злиться.

— Маме привет, — последнее, что я говорю перед тем, как выйти за улицу.

Адиль ожидаемо ничего не отвечает.

Мне приходится постоять на крыльце, чтобы прийти в норму. Чувствую себя жалкой слабохарактерной дурой. От нашей встречи на лице Адиля ни один мускул не дрогнул, у меня же мысли свернулись в клубок и неконтролируемо дрожат руки. «Самой-то не обидно, — спрашиваю себя, — что счет настолько неравный?»

Хватит. Пора возвращаться в квартиру, к Диме. Приготовлю ужин, выберу кино на вечер и приму ванну. Теперь мой дом там. Не здесь.

С такими мыслями я собираюсь вызвать такси, но вместо телефона рука, нырнувшая в сумку, нащупывает конверт. Тот самый, что старушка-почтальон просила передать отцу. Вздохнув, воздеваю глаза вверх. Едва ли я приеду сюда раньше, чем через месяц. Нужно отдать сейчас.

Один за другим миную лестничные пролеты, пока не застываю на четвертом этаже при виде следующей картины: Адиль, упершись взглядом в пол, раз за разом упрямо выжимает звонок рядом с серой железной дверью. Что он делает это давно, понятно по его позе: она скованно-напряженная, как у человека, потерявшего терпение.

«Блядь, а… — раздается сдавленный шепот. — Ну еб твою мать».

Я стою без движения, не имея ни малейшего понятия, что делать. Почему он не может попасть внутрь? Нет ключей? Боится, что с его матерью что-то случилось?

— Не открывает? — тихо спрашиваю я. — На сотовый пробовал звонить?

Вижу, как раздраженно напрягаются его скулы, еще до того, как Адиль ко мне поворачивается. Ему не нравится, что я стала свидетелем его слабости. В таком случае у нас один — один, ведь несколько минут назад он видел мои слезы.

И нет, я не собираюсь испытывать вину за то, что не прошла мимо. Любой нормальный человек остановился бы.

— Замок изнутри закрыт, — нехотя отвечает Адиль, глядя сквозь меня. — Сотовый она не берет.

— Домашний телефон есть? — наобум задаю вопрос.

— Есть. Но я его не знаю.

— Надо спросить у соседей.

Не дожидаясь одобрения, я делаю решительный шаг вперед и звоню в квартиру слева. Не ради Адиля, а ради его матери. Любой на моем месте поступил бы так же.

Обшарпанную деревянную дверь открывает старик в мешковатых серых брюках и дырявой футболке. Мне едва удается не поморщиться от дуновения спертого воздуха, пропахшего мочой.

— Вы знаете домашний номер вашей соседки? — громко, почти по слогам говорю я, чтобы он наверняка услышал. — Она не открывает. Мы волнуемся.

— Гули, что ли? — не слишком приветливо переспрашивает старик и, получив мой утвердительный кивок, исчезает.

Я гипнотизирую взглядом открытую дверь, воспринимая ее как знак, что сосед согласился нам помочь. На Адиля не смотрю — так проще.

— Открывай! — без прелюдий звучит из кулуаров квартиры. — Да кому ты нужна! Сын к тебе пришел.

— Спасибо большое, — от всей души благодарю я, когда старик вновь появляется на пороге.

— Откроет сейчас, — сообщает он уже более миролюбиво. — Голова у нее совсем плохо варит. Мерещится, что за ней сектанты охотятся.

Резко обернувшись, я впиваюсь взглядом в Адиля, который все это время, не произнося ни звука, продолжает сверлить взглядом дверь. Я правильно поняла? У его матери помутился рассудок?

В груди тоскливо скребет. Сколько ей? Едва ли намного больше пятидесяти. Ее я видела лишь однажды — случайно столкнулись в супермаркете, где мать Адиля работала кассиром. Если бы Адиль нас не представил, я бы никогда не поняла, что та невзрачная худощавая женщина — его мать. Внешне они совершенно не похожи.

Задать ему вопрос мешает звук проворачиваемого замка. Звонок соседа не прошел даром — через пару мгновений на пороге появляется женщина, замотанная в цветастый махровый халат. Распущенные волосы неряшливо разбросаны по плечам, взгляд бегает. Да, это она. Мама Адиля.

— Я думала, они пришли… — начинает тараторить она, с мольбой глядя на сына. — В прошлый раз тоже приходили. У тебя ведь ключи были, улы… Пожалуйста, никому их не давай…

— Ты снова не тот замок закрыла, — голос Адиля ровный, чуточку приглушенный. — Выломаю его сегодня, чтобы под дверью так больше не торчать.

С ней он говорит по-другому. Терпеливо, как с маленьким непоседливым ребенком. Глядя, как Адильпереступает порог квартиры, в очередной раз думаю, что у нас с ним много общего, гораздо больше, чем нам обоим хотелось. А еще — что мне пора уходить.

— Лейла! — вдруг визгливо вскрикивает мать Адиля, тыча в меня пальцем. — Не стой! Не стой, говорю! Сюда заходи… У меня для тебя подарок есть! Давно хочу отдать…

Я растерянно смотрю на Адиля, который в эту самую секунду выглядит не менее растерянным. Едва ли за столь короткое время он успел овладеть навыками обращения с душевнобольными. Если ими вообще можно овладеть.

— Улы! Улы! — Выпучив глаза, мать дергает его за руку. Ее голос звенит отчаянием, глаза влажно поблескивают. — Лейлу помнишь? Это сестра моя, твоя тетя… Я ее двадцать лет не видела. Она тебя стесняется. Попроси ее, чтобы вошла.

Адиль стоит с каменным лицом, и я могу лишь догадываться, какая буря бушует у него внутри. Что может быть хуже, когда близкий человек перестал быть собой? И не просто близкий. Мать.

Наверное, поэтому позволяю себе еще раз пойти на поводу у эмоций, хотя всего несколько минут назад, стоя на крыльце, дала слово этого не делать. Сочувствие меня затапливает. Шагнув через порог, я захожу в квартиру и захлопываю дверь.

Молча скидываю с ног обувь и, ни на кого не глядя, ставлю на пол сумку.

— Лейла, Лейла… — повторяет мать Адиля как заведенная. — Двадцать лет… Как же долго…

Радует, что истеричных нот в ее голосе уже нет: сейчас он ласковый, певучий. И еще одна обнадеживающая деталь: в квартире нет неприятных запахов, которые стали казаться мне непременным атрибутом этого дома. Полы чистые, зеркало блестит, а поношенные туфли хозяйки аккуратно составлены на обувной полке.

Адиль успел разуться — его кроссовки стоят посреди прихожей. Они новые и навскидку стоят прилично.

Приобняв его мать за плечи, я увлекаю ее за собой в комнату. Действую интуитивно, потому что опыта общения с душевнобольными у меня тоже нет. На Адиля все так же не смотрю. Немой вопрос «Какого хрена ты делаешь?» мне сейчас абсолютно ни к чему. Поступаю так, как чувствую. И вообще, если бы не я, он все еще торчал бы в подъезде, по второму кругу перебирая запас матерных слов.

— Чай будете, апа? — ласково спрашиваю я. — Я бы попила. И Адиль, наверное, тоже.

Говорить получается легко, непринужденно. Сейчас я любимая сестра Лейла, вернувшаяся домой спустя годы, а не чужачка Даша, которую совсем не рад видеть ее сын. И даже уважительное обращение «апа» наконец пришлось кстати. Я выучила это слово больше семи лет назад, но произнести его вслух довелось только теперь.

Обстановка в квартире очень простая: старомодный сервант, потертая софа, стол-раскладушка и дешевый синтетический палас под ногами. На их фоне выделяется телевизор: современный, с большой диагональю, явно купленный недавно.