Два балета Джорджа Баланчина - Трифонов Геннадий. Страница 13
– Да этого Битова Панова толкает. Разве вы не знаете? Все знают. Вы не знаете. Повсюду ведь одни интриги. Вера Федоровна большая на счет интриг мастерица. Даже Сталин ее боялся.
– Разве?
– Ей-Богу! Мне даже рассказывали, что однажды на каком-то приеме для лауреатов в Кремле подошел к Пановой помощник Сталина и говорит: «Вера Федоровна, с вами хочет познакомиться сам Иосиф Виссарионович. Так что...» А она этому помощнику и отвечает: «Я — дама. Если Иосиф Виссарионович хочет со мной познакомиться, он легко может найти меня в этом зале».
– И что же?
– И ничего. Сталин, конечно, искать Панову не стал. Но какова!
– Ну, это уже сверх всякой наглости. Да она ведь и мужа своего под пятой держит. Все говорят.
– Его, между прочим, и стоит держать — уж слишком словоблуден. Прямо якобинец какой! А все, знаете ли, от жиру.
– Вы думаете?..
– Конечно! Он всем молодым поэтам по пишущей машинке дарит и деньгами их ссуживает. И еще умудряется зарплату получать в «Голосе Юности».
– Да, но я наверное знаю, что он там бесплатно ведет.
– Экий вы наивный, Сергей Петрович! Да кто щас бесплатно-то ведет? Партия — и та взносы требует. У меня вон за май- июнь высчитали гору денег.
– Так вы партию-то покиньте, голубчик, коль вам она в убыток.
– Да как ее покинешь! И вообще печатать перестанут... Да чтой-то вы вздор-то несете, уважаемый! Партия — авангард. Мы без партии — малые дети.
– И то правда: на все воля Господня.
– Вы что, верующий?
– Да что вы, батенька! Христос с вами! Так, к слову пришлось. В апреле вот храм на Сенной взорвали, так я, знаете ли, одобряю, весьма одобряю. Это же опиум для народа!
– А Знаменскую?! Ах, какая церковка была, какая церковка! Я ведь на Восстания всю жизнь живу... Ну да чего уж там говорить-то...
– Да уж, говорить, батенька, не о чем. Но коль скоро мы в космос вырвались и «Поднятую целину» написали, и «Братьев Карамазовых», и атом на службу народу поставили, сделали его, так сказать, мирным, нам и с религией надо кончать.
– Да-да. Решительно и непреклонно. Именно это у нас теперь на повестке дня. И нравственность народную поднимать, знаете ли, надо. Я вот об этом роман теперь пишу, в срочном порядке, уже и заканчиваю. С эпилогом вожусь.
– И у меня, знаете ли, с повестью те же трудности.
– А называется-то как?
– «Заре навстречу». Гоню листаж. Мне «Москвича» достать обещали новенького. Так вот надо бы успеть с повестью-то. Да и кооперативная квартирка двухкомнатная вытанцовывается. И все, как назло, в этом году. Нам ведь с супругой много не надо.
– А повесть-то о чем ?
– Да так, знаете ли, о рабочем классе, о молодежи современной, о ветеранах труда, о борьбе за мир.
– И у меня роман о борьбе! Какое совпадение! Только у меня о борьбе с преступностью.
– Роман?
– Натурально. Нам иначе нельзя.
– А данные откуда берете?
– Экий вы любопытный. Откуда надо, оттуда и беру.
– Не извольте беспокоиться. Понимаю, понимаю. Только погода какая-то сегодня странная. Обещали дождик, а его нету. Одни только тучки.
– Небесные странники. Пойдемте-ка лучше выясним, как в ларьке насчет пива. Я, знаете ли, уважаю «Жигулевское». А вы?
– А я — вас, дорогой Степан Петрович.
– Я — Сергей, между прочим.
– Ну так тем более! Вон уж и цистерну везут. Экая жалость, нет бидончика. А то бы...
Минуя этих двух собеседников, Ирсанов спросил у Ильи:
– А эти, как ты думаешь, писатели?
– Ага. Я их уже видел. Они по телевизору выступали. В канун Октября. Они здесь сейчас живут.
– А чего они так странно одеты ? На дворе июль, а они в шляпах и габардиновых пальто...
– Так они же писатели, Юра! Им нельзя простужаться.
– Литература остановится, что ли?
– Конечно, — на полном серьезе ответил Илья. Он уважал писателей и литературу.
– Тогда извини. Я об этом как-то не подумал. — сказал Ирсанов и незаметно для Ильи хихикнул: ему ничем не хотелось огорчать Илью.
– Зря ты смеешься, Юра. Великий русский демократ Белинский как раз от чахотки умер. И Чехов, и Некрасов, кажется, и Горький.
– А Горького отравили, между прочим.
– Кто?
– Сталин.
– Ты что-то путаешь, Юра. Горького Берия отравил, — сказав это, Илья в изумлении оглянулся на Ирсанова. Тот буквально задыхался от смеха:
– Ты. Илюша, прелесть... Тогда, значит, за то, что Сталин... Ох, не могу!!!.. Не успел отравить Горького, его за это... Господи, это же сумасшедший дом!.. Его за это отравил, отравил Берия... Господи, какой кошмар!.. Сплошная клиника!..
– Тогда за что же расстреляли Берию, не понимаю, если он отравил Сталина? Я слышал доклад Хрущева на съезде, по радио передавали выдержки. Сталин ведь главный злодей. Выходит, Берия правильно его отравил. За что же расстреливать Берию? Его наградить надо.
– Ой, не могу, Илюша... Ты — прелесть... Берию расстреляли за то, что он слишком долго медлил с отравлением Сталина... «Наш товарищ Берия вышел из доверия»...
– «А товарищ Маленков надавал ему пинков», — закончил цитату из народной оды Илья. И оба приятеля уже буквально катались по придорожной траве, всхлипывая и восклицая, беспрерывно смеясь: «Какой все это ужас!», «Я другой такой страны не знаю!», «И я не знаю. И никогда не узнаю», «И слава Богу!».
Кое-как отдышавшись, мальчики ускорили шаги в сторону калитки, ведущей в писательские пенаты. Через минуту-другую они вошли на территорию Дома творчества и побежали в сторону теннисного стола.
Теннисный стол пустовал. Площадка была посыпана свежим песком, который кто-то заботливо разравнял граблями. На прибитом к углу стола крючке висел большой клеенчатый мешок. В мешке были две маленькие ракетки и несколько целлулоидных мячиков. Мальчики поправили обвисшую сетку и начали свою игру...
Как ни странно, Илья великолепно играл в теннис — легко, ловко и красиво. Это возбудило в Ирсанове спортивный азарт. Он сбросил на траву ковбойку и теперь, в игровом движении, были отлично видны все мышцы и мускулы его груди, сильных рук, загорелой спины и ног. Илья, словно ночной мотылек, порхал вниз-вверх, ритмично отражая посланные ему Ирсановым мячи, ибо скорость, с какой они стали играть, создавала иллюзию множественности теннисного мяча. Илья восторженно вскрикивал и смеялся. Ирсанов был сосредоточен лишь на подачах и потому довольно быстро утомился: «Отдохнем». «Только чуток», — сказал Илья, уже сделав принадлежащее Ирсанову слово «чуток» своим.В этот момент за спиной Ирсанова раздался спокойный мужской голос:
— Какой у вас счет, молодые люди? Здравствуй, Ильюша! Тебя сегодня не узнать — какой ты нарядный.
– Здравствуйте, — отозвались мальчики, а Илья добавил: — здравствуйте, Давид Яковлевич. Только мы играем пока без счета.
– А что так?
– Это тоже писатель, — шепнул на ухо Ирсанову Илья. — Я с ним хорошо знаком уже. Ты не бойся.
– Я и не боюсь. Они что здесь — кусаются?
– Когда как. А этот — хороший.
Впервые и «живьем» увиденный Ирсановым так близко писатель выглядел довольно причудливо. Он сидел на садовой скамейке в тени низких яблонь, заложив ногу за ногу. На нем были серые аккуратно отутюженные брюки и — в такую жару! — коричневая вязаная кофта, поверх которой сиял белый воротничок рубашки. Большое лицо писателя обрамляли всклокоченные и разбитые легким ветерком черно-седые волосы — длинные и, судя по всему, очень жесткие. Его маленькие аккуратные руки были скрещены на груди. А самым замечательным, интригующе интересным, возбуждающим любопытство было в облике писателя то, что во рту он держал маленькую пузатую трубку с мелкой цепочкой. Горящая трубка распространяла табачный аромат, обволакивая писательское лицо сизыми колечками медленного дыма. Трубка, всклокоченные волосы, беспрестанная улыбка и маленькие аккуратные руки этого забавного человечка заставляли предположить, что на садовой скамейке, в окружении яблоневых веток и высоких сосен, перед мальчиками сидел сказочный лесной гном. Стоит гному заговорить — и он поведает нам какую-нибудь лесную историю, тем более что услышать эту историю уже приготовились две бабочки-капустницы, а одна из них — наверное, самая любопытная — даже села на маленькое плечо гнома, уже сложила свои крылышки и поводит сейчас усами: «Мы вас слушаем, дорогой гном. Начинайте». Но вместо гнома раздался голос Ильи: