Два балета Джорджа Баланчина - Трифонов Геннадий. Страница 10

Озер было много и никогда нельзя было в точности узнать, на каком из них окажется сегодня, в это утро, или в этот вечер, Юра Ирсанов. В один из таких дней в Озерках они и познакомились. А до того Ирсанов тоже обратил внимание на Илью и, завидя его у ивы, всегда удивлялся тому, что этот красивый мальчик редко купается, еще реже плавает, но всегда почти без плавок и снимает их именно тогда, когда Ирсанов может видеть его всего. «А ведь он уже совсем не маленький ребенок. И волосы у него тоже уже начинают расти. Странный мальчик... Но какой красивый!»

В один из таких дней в Озерках, еще в самом начале их знакомства, Илья случайно увидел, как, выйдя из воды, Ирсанов в кустах переодевался. Он был совсем рядом. Илья все-все видел в Ирсанове, все-все в нем рассмотрел и с тех пор каждую ночь засыпал «с разными мыслями» о приятеле.

И тогда все происходившее с его собственным телом в такие мгновения он, силой своего воображения, переносил на наготу Ирсанова, вполне догадываясь о том, как мог бы сейчас выглядеть Юра. Эти догадки кружили ему голову, вызывали во всем теле сладкую боль, длительное томление и желание прикоснуться к Юре ладонями и губами, тесно прижаться к нему всем своим существом... И тогда, метаясь во сне и наяву в своей разгоряченной постели, Илья начинал молиться: «Господи, помоги мне!».

Странно, но его никогда не занимала мысль о противоестественности своей4 страсти. Девочки Илью совсем не интересовали, хотя и он, года два тому назад, имел беглый опыт рассматривания и ощупывания какой-то особы из их класса, даже из их дома, даже из одного с ним подъезда, на чердаке, куда он завлек эту особу исключительно для одного-единственного поцелуя — неумелого, вялого, бестрепетного, никакого. И тогда юная особа, давно искавшая таких приключений, самостоятельно взяла в свою руку Ильи и подвела ее к себе под платье. Не обнаружив там ничего сколько-нибудь стоящего, Илья минут через десять потерял к особе всякий интерес и никогда ни с кем больше не возобновлял подобных исканий, перенеся с тех пор все свое чувственное внимание на себя самого.

Часто просыпаясь по ночам от каких-то толчков и сладкой истомы, он включал свет в своей комнате, подходил к большому зеркалу в шкафу и долго смотрел на себя, принимая разнообразные позы, казавшиеся ему балетными. И всякий раз находил себя «вполне». И это «вполне» вполне его удовлетворяло. И ему было хорошо. Но рядом с Ирсановым Илья вдруг забыл о себе и все время думал о нем. И эти мысли о Юре, оставаясь фантастическими, требовали незамедлительной реализации. Но какой? Какой именно? Илья этого еще не знал. Но вот, стоя однажды под душем и намыливая себя кусочком душистого мыла, он сделал вдруг новое открытие: он вообразил, что это не он сам, а Юра водит вдоль его тела своей рукой... И когда обмылок вдруг выскочил из пальцев Ильи и они, его собственным пальцы, все в мыле, неожиданно задержались на собственных ягодицах, Илья догадался, что было бы ему приятно с Юрой совершить под этим теплым душем в этом их яблоневом саду.

Это открытие, первоначально окрылив Илью, сделало его дальнейшее повседневное общение с Ирсановым физически для Ильи невыносимым. Он все реже стал приходить на озеро, так что однажды даже услышал от Ирсанова: «Что же ты не появляешься, Илюша? Там так хорошо. Позагорали бы вместе, покупались. А? » Но Илья, как правило, ничего ему на это не отвечал: «Пусть сам догадается, если он такой умный. Я ему ничего не скажу». Но Ирсанов догадался об этом — не без помощи Ильи — только там, на Щучьем. И был счастлив! Они оба были счастливы теперь.

Когда друзья проснулись, все те же настенные часы пробили полдень. Ирсанов моментально встал, чем, признаться, огорчил Илью, и быстро оделся, скороговоркой выпалив: «Мне пора, Илюша. Родители в Озерках сойдут с ума», на что услышал от Ильи:

– Уже сошли. — при этом он совсем и не думал вставать и одеваться, а, сладко потягиваясь, продолжал, — ты лучше беги сейчас на почту, она здесь, рядом. И позвони своим. Или даже дай телеграмму.

– О чем телеграмму-то давать, Илья ?!

– Ну, что я, например, утонул и что ты меня вытаскиваешь. А? Или лучше так: что ты меня уже вытащил и ждешь, когда я приду в сознание, а потому приехать сегодня не сможешь.

– Ты, Илюша, болтун.

– Болтун — находка для шпиона.

– Да у меня и денег-то только на обратную электричку.

– Возьми у моей бабушки.

– А ты что — разве вставать не думаешь?

– Так ведь я еще только прихожу в сознание, Юра.

Ребята дружно рассмеялись. Ирсанову и в самом деле совсем не хотелось сейчас возвращаться в Озерки.

– Ладно, приходи в себя. А я побежал на почту.

Выйдя из веранды и обойдя ее кругом, он зашел в комнату Илюшиной бабушки, чтобы попросить у ней денег на телефон. Но бабушки дома не оказалось. Вместо нее на большом круглом столе он увидел под вазой с ромашками записку для внука и десять рублей. Взяв деньги, он вернулся к Илье.

– Бабушки твоей нет дома. Там тебе лежит записка и там же я взял десятку. Сдачу принесу.

– Бери, бери, — томно проговорил снова задремавший Илья, — только сначала поцелуй меня. — Ирсанов поцеловал Илью в щеку. — Не так. В губы. — Ирсанов поцеловал Илью в губы, но совсем не так, как ожидалось Ильей. Он не стал настаивать, а только сказал: — Раз бабушка оставила деньги, значит она уехала в Ленинград. Здорово, да? Оставайся, Юра. Мы будем весь день во всем доме совсем одни. Разве тебе не хочется остаться, а?

— Хочется. Очень хочется, Илюшенька, — признался Ирсанов. Он уже сидел на краешке кровати Ильи. Он уже обнимал своего Илью, склонясь над ним и целуя его. Илья тихо вздрагивал при каждом его прикосновении, всем телом тянулся к Ирсано- ву, запуская свои проворные ладони ему под рубашку и водя ими по спине, от чего Ирсанов тоже вздрагивал и задыхался.

Почта в этот день оказалась почему-то закрытой. В телефонной будке, как назло, не работал автомат. Тогда Ирсанов побежал в сторону станции, где возле овощных, молочных и мясных павильонов, заполненные густо разросшейся белой сиренью, прятались на серой железобетонной стене «гастронома» несколько покрытых ржавчиной телефонов-автоматов.

Позвонив в Озерки, Ирсанов узнал от бабушки Сони, что родители еще вчера срочно уехали по делам в город. «Когда вернутся — неизвестно. Но ты, Юра, молодец, что позвонил. Я волновалась. А так — отдыхай, голубчик. Да смотри, возвращайся завтра к обеду. Мне без тебя здесь скверно».

Бабушка Соня, или точнее Софья Андреевна Танеева, была дальней родственницей старшего Ирсанова и появилась в их доме только в середине пятидесятых, а до того Юра Ирсанов даже не подозревал о ее существовании на этой земле. В доме о ней никогда не упоминали, во всяком случае при Юре, и когда в один из зимних дней он, вернувшись из школы, увидел в столовой маму за чаем в обществе Софьи Андреевны, он изумился. Во-первых, потому что его мама не выносила женское общество, никогда никаких приятельниц не имела и потому в их доме из женского окружения бывали — очень, впрочем, редко, — или аспирантки отца, или совместно с мужьями жены друзей отца. А во-вторых, маленького Юру поразила внешность гостьи и еще то, что она курила, курила именно в столовой, что в доме Ирсановых было не принято, и мама была к этому совершенно равнодушна и даже не кашляла,

как обычно, от табачного дыма.

— Познакомься, Юра. Это бабушка Соня. Она будет жить в твоей комнате, а ты теперь будешь спать в моей. Вымой руки и садись обедать.

Юра подошел к бабушке Соне. Та, резким движением затушив в большой полной окурков пепельнице «Беломор», прижала к себе светлую головку мальчика — Юра был в тот год еще только третьеклассником — и тихо поцеловала его в макушку, проведя по Юриным вихрам с такой нежностью и теплом, что сразу вызвала в нем й симпатию и доверие, поскольку мать Юры была лишена каких-либо сантиментов и он не был приучен к подобным жестам. И еще маленькому Юре понравилось то, что бабушка Соня бегло улыбалась ему, и он улыбнулся ей в ответ.