Год Иова - Хансен Джозеф. Страница 23

У неё влажная ладонь.

— Фред всегда так волнуется, когда видит вас по телевизору. Он всегда говорит, что на вас стоит посмотреть.

— А потом ей приходится в пятьсот первый раз слушать всё про Нью-Йорк, — говорит Хайнц.

Он говорит это невинным, добродушным, шутливым тоном, но Джуит знает, что он лжёт. Возможно, Джоани слышала о том, как по бесконечным лестничным пролётам они поднимались в комнату с разбитыми окнами, где почти никогда не топили, где россыпи тараканов тут же сбегались по дну ванны к стоку, когда в ванной комнате зажигали свет. Слышала о горячей засаленной тарелке на подоконнике, о сардинах и крекерах, о том, что им закрыли кредит в каждом продуктовом магазине в окружности мили, о том, как они работали официантами за одну бесплатную порцию еды в день, о том, как в счёт неуплаты за квартиру была изъята пишущая машинка Хайнца. Возможно, она слышала и о том, как Джуиту приходилось подбивать картоном подошвы своих ботинок, прохудившихся, пока он ходил от продюсера к продюсеру, о неудачных прослушиваниях, на которые Джуит приходил в одежде, взятой в долг у других актёров. О том, как маленькая театральная труппа, которая размещалась в заброшенной церкви, поставила пьесу Хайнца, но так и не заплатила ему. Но она никогда не слышала и вряд ли услышит, как двое мальчиков, одному — двадцать два, а другому — двадцать один, согревали друг друга зимою под одеялами, утешали друг друга после дневных неудач и разбитых надежд — о том, как они смеялись, сжимая друг друга в объятьях, в постели.

Эти воспоминания ворвались к нему внезапно и ошеломили его. С тех пор прошло тридцать пять лет. Едва ли когда-нибудь вспоминал об этих событиях. И сейчас он вдруг вспомнил о них так ярко, как будто они происходили вчера. Только Хайнц изменился — стал оплывшим, седым и степенным. Где же теперь этот худенький паренёк с очаровательной улыбкой и густыми пегими волосами, которые он то и дело зачёсывал рукою назад, когда, склонившись над своей ужасной пишущей машинкой с бледной дырявой лентой, стучал по клавишам четырьмя пальцами, а жёлтые страницы вываливались на стол? Джуит пытается найти на этом дряблом лице следы того дикого одержимого честолюбия. Но найти их не может.

Джоан Хайнц что-то говорила в этот момент, и Джуит помигал и слегка встряхнул головой, чтобы услышать её.

— Наверное, это было так отвратительно, — рассмеялась она. Смех прозвучал как-то искусственно. — Не понимаю, как об этом можно вспоминать с ностальгией?

— Мы были так молоды, — говорит Джуит. — Это казалось нам приключением.

— Конечно, — говорит Хайнц. — Плохое не так уж важно. Мы хотели стать знаменитыми. Все гении должны для начала поголодать.

— Укрепить характер, — уточняет Джуит.

Просто поголодать для Хайнца теперь пустое слово. Судя по его виду, голодать ему не приходилось давно. Интересно, нравится ли Хайнцу управлять телестанцией в Иллинойсе? Наверное, это лучше, чем сниматься в фильмах про бензопилу? Он не стал спрашивать. Вместо этого он посмотрел на Билла, который встал со своего места.

— Билл Хэйкок, Джоан Хайнц, Фред Хайнц.

Хайнц жмёт руку Билла. Джуит замечает, как меняется весёлое выражение лица Хайнца. Оно становится печальным и жалким. Взгляд, которым Хайнц осматривает Билла, говорит Джуиту, что тот, несмотря ни на что, был голоден долгое время.

— Вы тоже актёр? — спрашивает Джоан Хайнц Билла.

Билл качает головой и говорит Хайнцу:

— Как вам удалось стать управляющим телестанцией?

— Начал репортёром, а потом повезло, — отвечает Хайнц.

— Пожалуйста, не думайте, что мы много смотрим телевизор, — говорит Джуиту Джоан Хайнц. — Но Фред всегда узнает, когда вас будут показывать, и делает из этого переполох. Телевизор — это дурная привычка, наркотик, пустая трата времени. Показывают такие непристойности, что диву даёшься, как можно на этом зарабатывать деньги.

Хайнц багровеет.

— Деньги — это приятно. Не говори им, что это неприятно.

— Больше не пишешь пьес? — спрашивает Джуит.

— Деньги — это, конечно, приятно, но… — начинает Джоан.

— Может быть, я буду писать, когда выйду на пенсию, — говорит Хайнц. — Я работаю целый день. После восьми меня уже не хватает ни на что. Говорят, некоторые пишут после обеда — это не про меня.

— Он отключается после двойного мартини, — говорит Джоан, не обращаясь ни к кому конкретно.

Она всматривается куда-то в главный зал и хватает Хайнца за руку.

— Смотри, там хотят занять наш столик.

Она поднимает руку, зовёт официанта и поспешно уходит. Хайнц хмурится. Не потому, что она ушла. Потому что нарисовала картину его жизни. Он не пытается оправдаться. С отвращением к себе он выплёскивает продолжение наружу.

— Потом я просыпаюсь, снова выпиваю двойной мартини, чтобы заснуть — по крайней мере, до трёх ночи. Время, когда — помнишь, у Фицджеральда — пробуждается тёмная сторона души. — Он строит гримасу. — Что произошло? Ты всё ещё играешь. Как получилось, что я не пишу?

— Потому что у тебя есть здравый смысл, — отвечает Джуит.

— К чёрту здравый смысл. У тебя всё получилось. Может, и у меня могло получиться. Может, я слишком быстро забросил. Теперь уже не поймёшь.

— Забудь. У меня ничего не получилось, Фред. Никогда не получалось и не получится. Каждый раз убеждаться в этом — штука не из приятных, поверь мне. Никакого удовлетворения. Если я найду способ, чтобы уйти из кино, я им воспользуюсь. Ты был умнее меня. Деньги — это приятно. Перестань пить. Гуляй перед обедом, гуляй перед сном. И перестань жалеть.

Хайнц качает головой и пожимает плечами.

— Бывает ли кто-нибудь удовлетворён этой жизнью?

— Те, кто слишком этого хочет — нет, — говорит Джуит.

— Ты идёшь или нет? — Джоан вернулась. Она возбуждена. — Все столы заняты, люди уже выстраиваются в очереди. Мне ужасно неловко сидеть там одной, когда они так глазеют.

— Да, верно. Пойдём. — Хайнц натужно улыбается. — Это было здорово.

Он жмёт руку Джуиту, жмёт руку Биллу.

— Рад был познакомиться с вами, Хэйкок.

Джоан тянет его за рукав. Он второпях достаёт из бумажника визитную карточку и протягивает Джуиту.

— Не будем терять друг друга из виду, — говорит он. — Ты ведь, наверное, иногда летаешь в Нью-Йорк по делам. Позвони мне, если остановишься у О’Хара.

Джоан утягивает его за собой.

— Съездим в город, пропустим по рюмке, — на ходу говорит он.

— Обязательно, — отвечает Джуит и снова садится.

Билл уже сидел. Он наклоняет голову к Джуиту.

— Вы были любовниками. Интересно, что ты сейчас чувствуешь? Прошло столько времени. Это было в сороковых, наверное?

— В декабре сорок седьмого. Он заболел воспалением лёгких. За ним приехал отец и забрал домой в Рокфор. — Джуит опускает визитку в карман и пробует кофе.

— Это было за год до моего рождения, — говорит Билл. — Что ты чувствуешь? Мне трудно представить.

Кофе был еле тёплым. Джуит ищет глазами официанта.

— Он весил сто тридцать фунтов. Копна волос. Когда родители присылали деньги — его родители — в парикмахерскую шёл я. Я должен был выглядеть аккуратно, потому что ходил на прослушивания. Но стрижки не помогли.

Наконец в сторону Джуита смотрит официант, сутулый парень средних лет, сын устрашающей португалки, и Джуит приподнимает чашку кофе и пустую стопку из-под бренди. Официант кивает.

— Когда Фред уехал, у меня отросли длинные волосы. Я уже не мог оплачивать комнату. По очереди я переспал со всеми остальными друзьями, а когда исчерпал их возможности, стал спать с первыми встречными мальчиками, мужчинами, лишь бы не ночевать на улице. Иногда я завтракал, иногда нет.

Официант приносит полный кофейник и две стопки бренди. Он наполняет чашки и уносит пустые стопки. Джуит продолжает:

— Когда удавалось позавтракать, я знал, что это до конца дня. Обычно я болтался в публичной библиотеке с бездельниками и проститутками — другими бездельниками и проститутками. Когда я стал слишком грязным, слишком потрёпанным и голодным, я сунул гордость в карман и нанялся уборщиком в маленький театр. Я подметал, мыл полы, чистил туалеты, рисовал афиши, наводил прожекторы, брался за всё, что мог. За это мне позволяли ночевать в театре. У меня были карманные деньги. Однажды какой-то актёр то ли заболел, то ли напился, и мне дали его роль. Тут мне повезло. Меня заметили и наняли играть в летних шекспировских постановках. Из-за волос. В те дни все мужчины стриглись коротко. Нью-Йорк сэкономил на парике. В сороковых парики стоили недёшево.