Чудо в аббатстве - Карр Филиппа. Страница 7

После приезда Кейт все маленькие удовольствия оказались не такими интересными, как раньше. Возня с собаками, кормление павлинов, собирание полевых цветов для матушки — все это было ребячеством, как и многое другое, что я могла бы перечислить. Кейт любила наряжаться, изображая из себя кого-нибудь, забираться на деревья в орешнике и, спрятавшись там, бросать орехи в проходящих мимо. Ей нравилось заворачиваться в простыню и пугать служанок. Однажды в погребе она так напугала одну из них, что бедная девушка упала с лестницы и растянула на ноге связки. Кейт заставила меня поклясться, что я никому не скажу, что это она изображала привидение, и с тех пор слуги были убеждены, что в погребе обитают призраки.

Кейт всегда была в курсе всех происшествий, она подслушивала у замочных скважин чужие разговоры, а потом пересказывала свою, слегка приукрашенную, версию; она дразнила нашего воспитателя и высовывала язык за его спиной.

— Ты такая же нехорошая, как и я, Дамаск, — говорила она мне, — потому что ты смеялась. Если я пойду в ад, ты тоже попадешь туда.

Эта мысль ужасала меня. Но мой отец учил меня рассуждать логично, и я настаивала на том, что лучше уж смеяться над плохим, чем плохо делать. Но Кейт уверяла меня, что это одно и то же. Я сказала, что спрошу у отца, на что она ответила мне, что если я сделаю это, то она выдумает такое и поклянется, что я в этом виновата, что отец выгонит меня из дома.

— Он никогда не сделает этого, — сказала я. — Он отказался быть монахом, чтобы у него была я. Она презрительно улыбнулась.

— Подожди, пусть только он услышит.

— Но я ничего не сделала, — со слезами протестовала я.

— Я скажу так, что он поверит.

— Ты пойдешь в ад за это.

— Я все равно попаду туда, — сказала она, — так что одним дурным поступком больше — какое это имеет значение?

Обычно она настаивала на том, чтобы я подчинялась ей. Самое худшее наказание, которому она могла меня подвергнуть, — это лишить меня своего присутствия, и она быстро это поняла. Ее приводила в восторг мысль о том, что она была так важна для меня.

— Конечно, — любила говорить она, — ты ведь только ребенок.

Я хотела, чтобы Руперт общался с нами почаще, но мы казались ему еще такими маленькими. Со мной он всегда был очень добр и вежлив, но, конечно, не хотел играть со мной. Мое наиболее яркое воспоминание о нем — это случай зимой, во время окота, когда Руперт выбежал в метель из дома, чтобы принести в дом ягненка, с которым нянчился весь вечер с огромной нежностью, и я подумала, какой же он добрый и как я могла бы любить его, если бы он только позволил мне.

Однажды отец взял меня на берег реки, как делал это прежде, до приезда сестры и брата; он сидел на стене, а я стояла на ней, он придерживал меня рукой, и мы смотрели на проплывающие мимо барки.

— Дом теперь совсем другой, а, Дамаск? — спросил он.

Я знала, о чем он думал, и кивнула.

— А ты так же счастлива, как раньше?

Я не была уверена, и он слегка прижал меня к себе.

— Для тебя это лучше, — сказал он. — Дети не должны воспитываться одни.

Я напомнила ему то время, когда мы увидели короля и кардинала, плывущих на королевской барке.

— С тех пор мы не видели кардинала, — сказала я.

— И больше никогда не увидим, — ответил отец.

— Кейт видела его в алых одеждах, меховом капюшоне, с апельсином в руке.

— Бедняга. Почести и слава проходят, — спокойно промолвил отец.

— А что это такое? — спросила я. И отец ответил:

— То, что у кардинала было в избытке и чего он больше не имеет. Несчастный, падение его неизбежно.

Я не могла поверить, что могущественный кардинал мог стать беднягой. Я хотела было попросить объяснений, но передумала. Лучше я спрошу Кейт. Вот в этом и заключалась перемена в нашем доме. Кейт стала моим наставником, я больше не спрашивала своего отца о том, чего не знала.

Дети жили с нами уже два года, когда умер кардинал. К тому времени мне казалось, что они всегда жили у нас. Мне было уже семь лет, и двухлетнее наставничество Кейт основательно расширило мой кругозор. В девять лет Кейт — еще более пухлая — казалась, по крайней мере, на три года старше, а в двенадцать лет девочек уже считали невестами.

Я очень много занималась. Мой воспитатель сказал отцу, что через несколько лет я стану настоящей ученой; он сравнивал меня с дочерьми друга моего отца, сэра Томаса Мора, а их ученость была общеизвестной. Мне необходима была уверенность, что в каких-то отношениях я способна подняться над тиранией Кейт, которая с пренебрежением относилась к латыни и греческому.

— Разве знание языков сделает меня герцогиней? Все твои мудрые изречения и затертые цитаты! К чему они? Это только повторение того, что кто-то сказал раньше!

Она была великолепна в седле: при виде ее в зеленой амазонке, в шляпе с зеленым пером поднималось настроение, как если бы вы вдруг увидели цветущие колокольчики, неясно мерцающие под деревьями, или услышали первый крик кукушки. Думаю, другие чувствовали то же самое. Люди всегда оборачивались, чтобы посмотреть на нее, но Кейт делала вид, что не замечает эти взгляды, хотя по тому, как она держит голову и тайно улыбается, я знала, что Кейт знает о произведенном впечатлении и радуется этому.

Она любила танцевать, делала это с природной грацией, которая приводила в восторг нашего учителя танцев; она самостоятельно выучилась играть на лютне, и ее игра более впечатляла, чем мои пьесы в нужном тоне и ритме. Кейт выделялась во всем, будь это в Рождество, когда мы собирали остролист и плющ и украшали большой зал, или в Майский день, когда мы смотрели танцы сельских жителей вокруг украшенного дерева. Когда устраивался бал, она танцевала до упаду, и мои родители, думаю, не прочь были бы побранить ее, но она так очаровывала их, как и всех других, что вскоре они аплодировали ей вместе с остальными. Она любила наряжаться, как Робин Гуд, а я становилась девицей Марион Я всегда должна была играть вторые роли Слуги смеялись и качали головами, а Кезая говорила, хрипло хихикая:

— Подождите… только подождите, когда госпожа Кейт подрастет…

Я теперь имела больше свободы, чем до ее приезда. Родители мои, кажется, поняли, что они не могут баловать меня вечно, но иногда, когда Кейт была рядом, я ловила на себе взгляд отца, он улыбался, и эта улыбка говорила мне, что я всегда буду его любимицей, и никто, каким бы красивым и завлекательным он ни казался, не может изгнать меня из его сердца.