Муж беспорочный (СИ) - Шалина Марина Александровна. Страница 17

Ратибор кивнул; о чудных делах, творящихся во франкских землях [62], немало было слышано от купцов на торгу; спросил только:

— Кто возможет?

— Сильнее всех сейчас, пожалуй, Киев, — раздумчиво проговорил Ростислав. — И Дреговичский князь уже заключил с Полянином союз, и назвал себя молодшим братом. Причем, если рассказывают правду, отнюдь не против воли.

— Что ж, если обложили со всех сторон, назовешься и молодшим.

Ростислав, поразмыслив, добавил:

— Впрочем, и Древлянская земля достаточно сильна. Кто еще? Ростов едва ли, Глеб не на одно поколение вперед отвратил от себя своими бесчинствами, а вот Новгород — вполне возможно. Или Полоцк. Или…

— Белоозеро, — выдохнул Ратибор. Князь покачал головой:

— Не мое.

Верно, слишком явно отразилось на лице Ратибора удивление, потому что Ростислав, сбивчиво, неловко глядя сверху на пожилого воеводу, принялся объяснять:

— Вот, смотри на реку, вот здесь можно, удобно было бы построить мост.

— Зачем? — не понял тогда Ратибор. — Брод же есть.

— Вот именно! Можно, но не нужно. Незачем! Так и земли. То — не мое, а мое — вот здесь, вот эта земля, которая назвала меня своим князем. Чтобы эта земля была благополучна, а остальное — уже излиха. За это, за эту землю! Ее буду отстаивать, как доселе, и в бою, и голову сложу, если нужно! А нужно будет — и поклонюсь, да! Ради моей земли, до крови, до смерти! — выкрикнул князь, и отозвалось в студеном воздухе звонким эхом. — А то все так…  — тихо прибавил и, не досказав, махнул рукой.

В те поры Ратибор был не только что поражен, но отчасти даже разочарован такими словами в устах юноши, и только теперь, спустя годы, когда прижился в Белозерье, начал понимать мальчишескую мудрость. Когда прочуял это «свое». Может, Глеб оттого и потерял людей, а с ними землю, что не позволял им почувствовать этого. Ратибор уходил от князя Глеба трудно, трудно! Он ведь был не коренной белозерец, просто оказался в числе многих и многих обиженных, сплотившихся вокруг Мстислава. И все же решился не вдруг, долго убеждал себя, что не он отметник [63] своему князю, что Глеб сам вынудил его, как и иных. Ушел. Пришлось уйти, чтобы просто жить, и не презирать себя. Но тогда Ратибор ушел за Мстиславом, привязал свою долю к его доле. И не вскоре обвыкся на Белом озере, обустроился, обзавелся домом и зажитком…  Да не в зажитке дело! Просто сроднился, прикипел сердцем, и к граду, и к людям, да к каждой малой былинке! Всем естеством своим, кожей почувствовал — свое, родное, любимое до дрожи; то свое, за что только и можно вцепиться врагу в глотку, за что не жаль и жизни. Что поверх своего брода не строят мостов.

А между тем, приближался день большого праздника: годовщины победы, принесшей независимость Белоозеру. Ежегодно в этот день Мстислав, а затем и Ростислав устраивали пир, где чествовали полководцев той войны, богатырей, прославившихся подвигами…  и бойцов Ростиславовой сотни, добывшей победу, сотни, из которой осталось в живых двадцать семь человек. Но в этот раз княгиня необъяснимо заупрямилась. «В тереме принимать не буду! — заявила она, каприза своего не объясняя и доводов Ростислава не слушая. — Отправляйтесь…  да хоть в Светынь. Там воздух березовый, травка свежая, столы можно во дворе поставить, места сколько угодно. Там и празднуйте». Ростислав, решивший с женой не спорить, согласился, тем более что в словах княгини был определенный резон. Но это означало, что все заботы по устройству праздника легли на плечи ключницы Даньки. И тут Ростислав не мог на нее нарадоваться: Данька сделала все наилучшим образом, ничего не забыла и предусмотрела каждую мелочь; у самой княгини не вышло бы лучше.

Зажаренные целиком бычьи и кабаньи туши; нежная баранина и молочные поросята с кашей; разная дичь. Рыба: стерляди, осетры, корюшка и простая норвежская селедка, замаринованная особым образом. Само собой разумеется, икра. Всякие овощи, включая хрустящую на зубах капусту, моченые яблоки, начиненную мясом и грибами репу. Просто грибы: соленые грузди и рыжики в густой сметане. Пироги: сочный рыбник, рассыпчатый курник, тающие во рту маленькие пирожки с мясом, капустой, яблоками и вишнями. Пышные белые караваи. Щедро политые растопленным маслом румяные блинчики. Сладкая каша белого сорочинского пшена [64] каша с медом, орехами и разными ягодами. Пряники, орехи простые лесные и крупные греческие, сушеные яблоки, груши и сливы, заморский изюм и инжир. Это еще не все блюда…  Пенистое пиво, веселящая хмельная брага, сладкие меды и заморское вино: темное греческое, золотистое немецкое и рубиновое болгарское…

Немало выпито было за победу и за князя Ростислава. В память павших в той войне. В память славного Мстислава Основателя. За славу белозерского оружия. Снова за ласкового князя Ростислава — щедрого хозяина пира. За Ростислава — героя той войны и за каждого из героев поименно.

Собранные по всему княжеству лучшие гусляры пели славу белозерским воинам. Одна за другой звучали былины — и старины о деяниях пращуров, и новые песни о тех, кто слушал сейчас певца. Гости выходили плясать — не беспечные хороводы, священную боевую пляску, древнюю пляску победы. И не было на том мужском пиру ни взаимных обид, ни похвальбы, ни соперничества за взгляд пригожей соседки, что так часто губит радость светлого праздника. Было чувство мужского братства, чувство спокойной гордости…  чувство сопричастности.

И вод пред пирующими явилась прекрасная женщина. Алое платье, затканное серебром, пылало, как заря. Серебряное ожерелье лежало на груди; высокий серебряные венец блистал над челом, а распущенные волосы струились по плечам светлым водопадом. Женщина вскинула руки…  взмахнули, как крылья, широкие рукава; зазвенели тяжкие обручья. Она запела. Песнь о Мстиславе.

Седые израненные в сражениях воины и зрелые мужи, отроки той войны, в молчании внимали ее словам.

Отзвучал в тишине последний звук. Плеснув, опали алые рукава-крылья. И спустя миг словно бы волна прокатилась вдоль пиршественных столов: гордые витязи, и перед князьями порой не ломавшие шапки, поднимались и кланялись в пояс рабыне, подарившей им Песню…

А пока на широком дворе шумел веселый пир, на заднем крылечке сидели рядком отрок Вадим да стремянный Некрас, и уплетали жареного куренка, предусмотрительно изъятого Некрасом с поварни. За пиршественный стол их, как в войне не участвовавших, конечно не пустили.

— Дядя Некрас, — молвил отрок, стряхивая обглоданные косточки на землю, где их давно сожидал косматый дворовый пес, — может, я, конечно, и ошибаюсь, так скажи мне, чтобы я не ошибался: это у тебя, часом, не дружинный ли пояс?

— А то! — возмутился Некрас. — Что я, холоп, что ли? Я, между прочим, у князя Ростислава в отроках ходил!

— А чего же ты ушел из дружины?

— Дабы толстым пузом своим не нарушать стройности рядов! — выпалил Некрас, критически оглядел наличные запасы и отправился добывать следующую партию.

Глава 10

На землю спустилась прозрачная майская ночь. Ростислав в одиночестве сидел на ступенях высокого крыльца; прохладный ветерок прогонял хмель, шевелил волосы, казавшиеся в лунном свете совсем темными. Тихо было…

— Княже…  — позвал чей-то негромкий голос. Ростислав обернулся. Данюшка стояла рядом с ним, уже в обычной своей сряде [65].