Место встречи - Левантия (СИ) - Шутова Варвара. Страница 3

Наконец все прошло — она была спокойной, только безумно усталой.

— Яшенька! Яков Захарович! — слабо улыбнулась она в сторону огромного как медведь мужчины в золотых очках, — вы тут…

— Да куда я денусь? — отмахнулся Яков, а потом подошел и погладил Арину по голове. — Никуда я от вас не денусь, девонька.

И правда. Можно было бы представить себе Левантию без УГРО, но представить УГРО без Якова Захаровича было невозможно. Говорили, что он еще до Арининого рождения был известен любому бандиту Левантии как сыщик, способный определить преступника по волоску, ниточке, а то и по папиросному запаху, оставшемуся на месте преступления. Его уважали даже признанные тузы преступного мира. Рассказывали, что легендарный Ленька Королев здоровался

с ним на улице, снимая кепочку, а Маруська Бесфамильная перед расстрелом запечатлела у него на щеке поцелуй, смазав губы кислотой. Шрам был виден и по сию пору.

— Вы знаете эту дамочку? — Васько ошарашенно наблюдал за начальником.

— Эта дамочка — твои глаза и нос, а главное — мозги, — назидательно и торжественно произнес Яков Захарович, — позволь представить, — он покосился на Аринины погоны, — капитан милиции, эксперт-криминалист, Качинская Арина Павловна.

Васько присвистнул уважительно.

— А это, — Яков Захарович кивнул в сторону Васько, — следователь УГРО, Васько Николай Олегович. До того — разведчик, до того — столичный житель.

Арина с Николаем пожали друг другу руки, при этом Николай ощутимо покраснел.

— Давай, Арин Пална, ты тут заполнишь, мол, прошу зачислить, все такое, я подпишу — а завтра уже работать. У тебя жить-то есть где?

Про Якова Захаровича ходили два слуха: что он умеет читать мысли, и что ему невозможно соврать — язык сам правду выболтает. Арина слухам не верила, хотя в их правдивости не раз убеждалась.

Так что выдала все, как на духу. Про разрушенный дом, про кладбище…

Яков Захарович покачал головой неодобрительно, затем что-то забормотал в телефон. И все решилось — для Арины нашлось место в общежитии на другом конце города. Временное, ненадежное, на месяц максимум — но место. Яков Захарович долго извинялся, а Арина, успокоившаяся и поевшая, блаженно щурилась от мысли, что проведет ночь не на улице и не в переполненном вагоне, а на кровати, под крышей, может, даже с одеялом и подушкой.

Она заполняла солидную стопку анкет, курила и отхлебывала крепкий горячий чай.

— А кто-нибудь из наших… тут? — она не знала, как спросить. «Жив», «вернулся»,

«остался» — все эти слова не подходили, допускали неприятные толкования.

— Ты, да я, да мы с тобой. Остальные почти все новые. Завтра представлю. Хотя кое-кого ты знаешь. И ты это. Сейчас иди спать, а завтра не торопись сильно. Нужна ты, конечно, позарез, но лучше в себя приди. В баню сходи, что ли…

Арина хотела ответить, что она в полном порядке, но поняла, что баня и вправду не помешает.

Сортировка

«Сортировка — это не жестокость, это единственный способ быть полезными», — говорил Александр Зиновьевич еще в сорок первом. Память он имел цепкую, начитан был удивительно. Задашь любой вопрос — получишь ответ. Главное, вопрос придумать правильно, чтоб мощная библиотека в голове Александра Зиновьевича подкинула нужную страницу нужной книги.

Сортировка раненых была придумала задолго до Александра Зиновьевича, но, кажется, никто, кроме него, в тот страшный год не вспомнил этой системы, предложенной каким-то немецким гением.

Потом везде ввели другую систему, пироговскую, но Арина уже привыкла делить раненых на пять разных цветов. Конечно, делала, как велели, но думать-то никто не запрещает.

Сортировка-то что, штука очевидная — каждого поступившего определяют по цвету. Белый — не наш человек. К инфекционистам, к общим, а то и вовсе — назад в окопы, нечего ждать, что добрый доктор на вавочку подует.

Зеленый — подштопать малость и воюй себе, орел. Желтый — случай сложнее. Но за месяц оклемается. Красный — сделать все, чтоб не развалился по дороге, и в тыл. Там им займутся те, у кого есть электричество, лекарства, а главное — время и силы. И, наконец, черный. Черный — это развести руками, сказать «извините» — и идти дальше, к тем, кому еще можно помочь.

Был бы Александр Зиновьевич гением — набрасывался бы на «черных» коршуном, чтобы показать, чтобы доказать… Терял бы «желтых», «красных» и даже «зеленых». Зато o поставленных на ноги «черных» говорили бы все. Но он был трудягой, умницей — да, но не гением.

К сорок третьему, кажется, кто-то умный из командования сложил один и один, сравнил выживаемость у обласканных в газетах и осыпанных медалями светил медицины и у скромного 215-го хирургического. И сортировку ввели повсеместно.

Арина сама поначалу пыталась спорить с Александром Зиновьевичем. Страшно живому, дышащему и даже порой все осознающему человеку говорить: «Ты убит». Но потом признала — прав был Зиновьич, ох, как прав.

По дороге к общежитию Арина сортировала свои мысли. Про родителей — черная. Ничего не поделать. Забыть, двигаться дальше. Про разрушенное кладбище — белая. Не ее ведомство. Отдать тем, кто может. А вот про баню — вполне себе зеленая мысль. Надо действовать.

Общежитие оказалось даже не очень грязным, комната — не слишком шумной. Прямо дортуар из Бронте и Чарской: девять девушек лет на десять младше Арины. Одновременно переоделись, легли, уснули. Пара села к столу, под лампу: одна чинила чулки, другая — что-то читала.

Арина наслаждалась роскошной возможностью спать лежа и даже с постельным бельем. Уже почти заснула, и вдруг все, что она последние пять лет прятала в своей голове за дверью с черной пометкой — мертвое, непоправимое, то, что она приказала себе забыть, чтобы жить и двигаться дальше, — выломало эту дверь и заполнило Арину. Промозглый холод расплылся из груди по всему телу, превращая каждую кость в сосульку, разбивая тело на тысячи ледяных кристаллов.

«Наверное, так чувствуешь, когда умираешь» — подумала Арина.

И вдруг все прекратилось. Она была холодной и мертвой. Одной во всей вселенной — без чувств, без мыслей, без возможности пошевелиться. Она хотела вскочить, закричать, но не могла. Не только тело, даже мозг не подчинялся — кажется, не видел смысла отдавать телу какие-то команды. Арина поняла: так будет всегда, вечность. Это и значит быть мертвой. Наверное, к этому привыкаешь — когда плоть безболезненно отгнивает — и остается только душа, бессильная и бессмысленная.

И душа эта была абсолютно спокойна. Не хорошо, по-живому, спокойна, а абсолютно пуста.

Пустота звенела, как тишина после разрыва снаряда.

Через вечность все постепенно вернулось: свет настольной лампы, звуки дыхания соседок по комнате, возможность двигаться. Но все это казалось непрочным, тонким фантиком, отделяющим Арину от бездны. «А я ведь мертва», — осознала внезапно Арина. И уснула.

А утром пошла в баню.

Возле бани раскинулся маленький рыночек. Конечно, не чета Центральному — визитной карточке Левантии, но Арина ходила вдоль торговок, сидящих под банной стеной, как по картинной галерее.

Странно было примерять на себя, что любую вещь можно купить. И банку консервов, и мочалку, и мыло с запахом сирени, и даже зеленое шерстяное платье с вышитыми цветами.

Последнее показалось Арине уж совсем нелепостью. Неужели кто-то будет носить сейчас такое яркое, такое мягкое, такое… За платье торговка взяла не так много — как за две банки консервов. Предлагала еще туфельки и сумочку — лаковую, махонькую, но Арина отказалась.

Главное — не думать, откуда у немолодой толстухи это нежное девичье платье. И туфли к нему. Кто их носил раньше. И почему перестал. Арина фыркнула. Пять лет она носила, что дали — и с чужого плеча, и с залатанными дырками слишком уж понятной формы. Но тут — нет. Не хотелось брать в эту новую жизнь ничего из той.

Яростно натирая себя мочалкой, Арина с удивлением разглядывала свое тело. И не чувствовала его своим. Чьи-то ноги, руки, грудь… Незнакомые, неприятные, с волосками, порами, шрамами… Какое-то огромное, слишком просторное для маленькой Арины.