Трилогия Мёрдстоуна - Пит Мэл. Страница 8
Чей-то голос произносил эти слова, чья-то рука, не отставая, записывала, но Филип знал: голос и рука принадлежат не одному и тому же владельцу. Голос был стар и надтреснут — вглубь, до самого сердца. Рука же, направлявшая стремительное перо, старой не была. Ни морщин, ни вен, ни шрамов, ни волос. Светлая кожа напоминала текстурой шероховатое мыло. Пальцы длинные, узкие, с бледно-голубыми ногтями. Языка, на котором велась запись, Филип не знал, но понимал в совершенстве. Письмена представляли собой по большей части плавные косые черточки, перемежаемые точками — не больше пяти зараз — вписанными в круг или ромб. И когда перо уже пролетало дальше, чернила все еще продолжали складываться в буквы.
Но слеп я и вынужден диктовать моему единственному уцелевшему писцу, Покету, грему из клана Матриарха Доброчеста. Хоть он и упрям, как вся его порода, по выучился Книгам и прилично владеет Чернилописанием. Начнем мы, как велит Закон, с Заклинательного Вступления на Древнем Наречии. Венкс Билхата, Венкс люкс Билхата, карпен хос…
В свинячью задницу Заклинательное Вступление.
Этот второй голос вклинился так неожиданно, что Филип чуть было не вылетел из страны сновидений головой вперед. Голос был одновременно звонким и сиплым — как у ребенка с легкой формой ларингита. В тот же момент сменилась и манера письма: плавные диагонали превратились в быстрые штрихи, тщательно вырисованные круги и ромбы свелись к торопливым галочкам, черточкам и завитушкам. Чернила корчились на бумаге, стараясь поспевать за пером.
Все равно бедный старый темнец в жисть не узнает, что именно я пишу. Пока слышит скрип пера, так и будет нудеть без просыху. И все сплошь о Тьме и Роке. Чего нам, в нашем-то, язвись оно, виде, и так предостаточно. В его, язвись оно, виде. Борода пол метет, вся мусором забилась, под губой мох нарос. Когда я прихожу его кормить, завязки шляпы у него купаются в поссете, а стоит мне ему на это указать, он лишь вздыхает и трясет головой, точно облепленный слепнями козел. Газы он пускает самозабвенно, ничуть не считаясь с моим чувствительным гремским обонянием. Спит он порой по два дня кряду, а то и дольше, а просыпается, лишь чтобы воспользоваться горшком (а выносить мне, а я ведь Полноправный Писец). Когда ж не спит, спасу нет от его нытья и жалоб, что, мол, он застрял тут — как он выражается, «в подземном изгнании», словно какой-нибудь норный недотепа. Ну да, а мне, конечно, что станется. А когда я уговариваю его приободриться, он рычит на меня и велит научиться Высшему Смирению и признать, что Высшие Силы переметнулись на другую сторону. А когда я говорю, в свинячью задницу это все, он насылает на меня Лихоманку, а я этого не люблю, и говорит еще, я, мол, упрям, как все мы, гремы. Ну, может, и так, может, и так.
Перо бежало все прытче, буквы, теснясь и толкаясь, выстраивались в строку.
Может, только по нашему упрямству мы, гремы, не перевелись еще на свете. Он-то винит во всем себя, вот в чем дело. Трясется над всякими «если бы да кабы», как наседка над яйцами. Если бы он исключил Морла из Университета, едва учуяв, что тот замышляет. Если бы доверил Кадрелю Четыре устройства Амулета. Если бы раскусил козни оборотня Меллуокса. Гоняет себя этими «если» по кругу, пока сам себе на спину не налетит. И всем только хуже. Сплошные колючки, как говаривала моя почтенная старушка.
Так что, если я позволю ему и дальше нудеть, мы ввек не закончим. Он как ударится в Отступления Глобальные и Отступления Незначительные, и клятую Обратную Риторику, и Примечания, и Приложения, как в Гроссбухах пишут, так мы и до сути дела не доберемся. А у нас, может статься, времени нет. Морловские огнельты повсюду, даже здесь, в Фаррине. Я засек их над головой и вовсе неуверен, что Библиотечная Печать устоит, особенно если они призовут клятых оккуляторов. Ну вы только послушайте его. Все еще бормочет на Древнем Наречии. Это Вступление тянется семнадцать клятых страниц, не меньше. К чему утруждаться, как-то спросил я его. И получил за свои страдания Лихоманку.
Перо приостановилось и чернила догнали его, но голос продолжал звучать; и из глубин своей комы Филип понял, что теперь голос обращается непосредственно к нему.
Значит, вот. Что тебе нужно, так это Общий План. Как гласит старая гремская поговорка, пока не разберешься, где ты, что происходит — и подавно не поймешь. Добавим картинку.
Бодрствуй сейчас Филип, он бы закричал. Он словно вознесся в прозрачном лифте с ракетным двигателем через каменные напластования и широкие вены земли, мимо разверстых зевов подземных лабиринтов и могильников, мимо обхвативших скалы корней могучих деревьев. И голос Покета поднимался вместе с ним.
Гремские штучки. Так даже Пеллус не умеет. И бесится, что не умеет, хотя нипочем не признается, слишком уж нос дерет. Ага, вот мы и на месте.
Филипа бесшумно и резко рвануло вперед, протащило через полосу сияния — и наконец он остановился, зависнув над безбрежным и немыслимо прекрасным ландшафтом, залитым светом плавно скользящих многоцветных лучей: словно бы солнце било сквозь медленно вращающиеся светофильтры. На один жуткий миг Филип решил было, что переживает религиозное откровение.
Королевство, — сказал Покет небрежно. — Или, как полагается называть его в наши дни, клятая Морлова Подневольщина.
Ландшафт заскользил к Филипу, медленно и беззвучно проматываясь под ним. Фаррин оказался высоким плато с множеством конических невысоких пригорков и рощ, отбрасывающих оранжевые тени. Его испещряла паутина тропинок, хотя очевидных признаков жилья нигде не было, лишь россыпи сваленных в кучу камней. Склоны плато круто обрывались вниз, съеживаясь до длинных скалистых хребтов, похожих на спинные гребни зарывшихся в песок рептилий. Хребты тянулись вглубь безжизненной пустыни, в синие тени дюн, непрестанно меняющих форму под напором неощущаемых Филипом ветров.
В поле зрения показалась череда гор, что вставали над песками почти вертикально и гигантской дугой уходили к далекому темному морю справа от Филипа. Склоны этих гор были серыми, но там, где их поверхность взламывали следы обвалов или рудничных работ, проглядывала масляная желтизна. Отдельные высокие пики были припорошены чем-то вроде снега, хотя белым он оставался лишь очень короткие промежутки времени. Меж подножий далеких холмов свет танцевал на глади озера; у дальнего берега поднимался черный зубчатый остров, отбрасывающий на воду зеленую тень.
Голос писца называл, а рука записывала названия всего, что скользило внизу. Филип с твердой уверенностью спящего знал — каждое слово навеки впечатывается в его память, подгружается в мозг. Он чувствовал, как его поглощает ненасытное счастье.
Он проследил взглядом русло реки, серебристой, потом молочно-синей, потом бирюзовой. Она обхватывала три обнесенных крепостными стенами города, а затем, после могучего водопада, скрывалась в лесах, казавшихся поначалу безбрежными. Однако закончились и они, и началась плодородная волнистая равнина, сшитая из лоскутов полей, лугов, рощ, деревушек и зеленых выгонов, на которых могли бы играть, но не играли дети.
Неизмеримое время спустя горизонт надвигающейся земли начало заволакивать тьмой. Сперва Филип думал, что магия писца-грема дотянула мир до наступления ночи, но когда тьма приблизилась, понял, что видит пред собой огромную черную тучу с плоским брюхом. Она отбрасывала на земли под ней тень, создаваемую полнейшим отсутствием света.
Это Фулы, царство Морла, — объявил голос Покета. — Далее мы не ходим. После этого места Общий План нам неизвестен.
Медленное вращение мира прекратилось.
Вглядываясь вперед, Филип видел, что из тьмы на равнину выходит решетка абсолютно прямых дорог. По ним, вдоль и поперек решетки, медленно и неустанно двигались колонны каких-то существ — с этой высоты они казались термитами. Повсюду пылало множество пожарищ, но термиты бестрепетно проходили через них.