Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор. Страница 10

Даже я, не искушенный в этом, видел, что у Ли несомненный талант, каких мало и не понимал, почему она не идет на большую сцену. Я не раз спрашивал ее об этом. В ответ она отшучивалась, ссылаясь на то, что не пришла ее пора, и она еще не готова «играть в артистку». Со временем я понял, что это была духовная лень, попросту нежелание что-либо менять в своей жизни, а не отсутствие куража, последнего ей было не занимать. Конечно, решительность и уверенность в себе качества полезные, но грош им цена, если их тратить по пустякам. Она растрачивала себя, пускала по ветру свой блистательный дар.

– Иногда жизнь дает тебе шанс, – пытался я убедить ее пройти пробы в одном из известных танцевальных ансамблей, который приехал в Запорожье на трехдневные гастроли. Руководитель этого ансамбля был знаком с их прежним руководителем и через администрацию Дома культуры разыскивал Ли. – И если ты его упустишь, тогда все, поезд уйдет без тебя…

– Всего один шанс? – со смехом переспросила она, – Какая чепуха! Я возьму их у нее столько, сколько захочу. Я сама назначаю правила игры и все призы – мои!

В какой-то мере, меня устраивал такой ответ. Потому что временами меня пробирал холодящий страх, смогу ли я удержать подле себя это необыкновенное существо, яркое и прекрасное, как пламя. Хотя меня и мучили угрызения совести от того, что рассуждаю я, как собственник и эгоист.

– А ты не хотела бы попробовать себя в балете? ‒ спросил я как-то Ли, провожая ее вечером с репетиции.

Этот вопрос, как мне показалось, застал ее врасплох. Она отвела, погрустневшие глаза, задумалась.

– Не люблю балет. Что такое балет, ‒ типичный пример чистого искусства. Где, как ни в нем, видна вся оторванность чистого искусства от жизни. Чего стоит один только балетный танцор, в женских колготках с бейцалами [12] наружу. Сколько ни прыгает, а ни одного слова не понять! – начав серьезно, со смехом закончила она.

Мы долго смеялись над непонятным и для меня балетом. В нашем смехе не было поругания святыни, ведь даже самые высокие ценности жизнь испытывает смехом, и если они перед ним устоят, то это неподдельные ценности. Но однажды в баре «Весна» я наблюдал, с каким восторгом Ли смотрит балет по телевизору и как она смутилась, увидев мой недоумевающий взгляд.

– Лида, ты все время употребляешь слова на идише: шлиммазл, шруцим, тухес афн тиш. Сама ты на еврейку не похожа, может кто-то из твоих родителей еврей? – борясь со смущением, решился спросить я. – Поверь, я против них ничего не имею. В классе, где я учился, из нас тридцати, только семеро были не евреи.

– Как ты догадался? – сразу став серьезной, и удивленно приподняв бровь, она насторожено посмотрела мне в глаза.

Что за привычка спрашивать, когда надо отвечать! Так отвечают в Одессе, когда у них спрашивают: «Как пройти на Дерибасовскую?»

– С одной стороны, вроде бы да, но, с другой, вроде и нет. Папа у меня, что да, то да, таки еврей. Только про это никому ни слова, большой секрет. Ну, а с мамой… С мамой у меня гораздо сложнее. Мама у меня жид, по веревочке бежит! – расхохоталась Ли.

Я не слышал, чтобы кто-нибудь смеялся заразительнее, чем она.

– Хохлы они оба, Марченко и Шовкопляс, – грусть и нежность прозвучали в ее голосе. – Так что с пятой статьей у нас все в порядке, все как у людей, но было бы лучше, если б они были евреи, а так… У меня от них уже мозги вместе с волосами дыбом встают! Слепые они душой, живут, как в потемках. А евреи, я с ними выросла, у нас в коммуналке их была половина, лучшая. Поуезжали все, одна я осталась...

Ася Яковлевна любила меня больше матери. Своих детей она иметь не могла. Как поддаст, начинает горевать, я, говорит, заводу этому ферросплавному всю свою красоту отдала, а сама страшная, как баба яга, худющая, нос крючком. В свои тридцать пять выглядела старухой, ели ноги волочила. Она была из Ленинграда, эвакуированная, вся ее семья в блокаду там осталась, она одна уцелела. Все мне про детдом рассказывала, как ей там хорошо жилось, уверяла меня, что в детдоме прошли самые счастливые дни ее жизни. Кроме детдома, ничего хорошего у нее в жизни не было.

А мужа ее звали Евсей Ушерович Гринберг, нормальный мужик, работу любил так же, как я. Для него она была самая лучшая на свете, он с нее пылинки сдувал, обещал подарить ей все звезды с неба и таки дарил. Знал бы ты, что это была за пара! Они меня понимали, а свои, никогда. Люблю идишскую атмосферу, они веселые, а их музыка, я от нее тащусь. А наши, они какие-то мутные, злые… Такими и останутся, – горько вздохнула она.

Многие девчонки из ансамбля завидовали Ли. Я замечал, как презрительно они кривят губы и перешептываются у нее за спиной, глядя на много раз штопаное трико, которое она одевала на репетиции. Я видел, как их выводит из себя ее сверхмодная французская сумочка и заношенное до глянца зеленое замшевое платье-мини, открывающее на всеобщее обозрение ее замечательно стройные ноги. Она же, ко всем относилась с ровной доброжелательностью, хотя все замечала и втихомолку страдала. В яркости была ее слабость, тогда как в серости, таилась сила бездарных.

– Когда-нибудь я сброшу с себя эту лягушачью шкурку, и ты меня не узнаешь, – шутила она, и я ей верил, хотя меня и огорчало то, что она была человек без мечты.

Она этого не отрицала. Как-то полушутя, я поделился с ней своей мечтой превзойти доктора Чехова, Луи Пастера и Айболита вместе взятых. Она догадалась, насколько непростым и важным было для меня это признание. Став серьезной, она довольно резко ответила:

‒ Мечтая о будущем, теряешь настоящее. А когда ничего не получится, сам себя сделаешь несчастным, ‒ сказала так, что у меня не возникло желания спорить.

Она была убеждена в сказанном, это составляло основу ее мировоззрения, хотя я с ней был не согласен. Я считал, что без мечты рано или поздно скука жизни превратит человека в скота, а с мечтой, есть шанс сделать что-то по-настоящему стоящее. По крайней мере, прожить интересную жизнь, о которой будет что вспомнить. Мечта определяет цель в жизни, и жизнь приобретает смысл.

За выступления в ансамбле денег не платили, только кормили, когда выезжали на гастроли, а главное – поили. Ли любила эти поездки и всегда с увлечением рассказывала о них. Было заметно, что она понемногу спивается. Выпив, ее охватывало желание. Ли была неутомима, изобретательна и бесстрашна во всем, а в сексе, особенно. Она одна была, как целый гарем, ‒ всегда разная, не уставая удивлять меня своими сексуальными фантазиями.

Иногда ей и этого было мало, и в самый неподходящий момент она разражалась хохотом, доводя меня до шока своим неожиданно побритым лобком. «Не могу насытиться тобой!», – сколько раз сгорая от нетерпения, она шептала мне. Меня поражало, с какой жадностью она мне отдавалась, она отдавала мне себя так, как другие берут, словно отдавала мне не только свое тело, но и душу. Ни одна женщина не делала это с таким самозабвением, и ни одна из них, не вызывала во мне такого желания, как Ли.

Она отдавалась мне везде, где у нее возникало желание, мы занимались любовью в самых неподходящих местах: в подъездах, на стройках и чердаках, в темных подвалах и парках, а то и просто на улице. Для большинства людей есть день и ночь, и все, что с этим связано, но только не для Ли. Ей не было дела до времени суток и места, главная задача состояла в том, как, и сколько… Меня коробило от этих поспешных подзаборных соитий, меня изводил этот всепоглощающий рыбий запах, но когда она настаивала, отказать ей я не мог. Наверно, из-за неизбывного чувства вины за тот, первый раз, когда я так несправедливо ее обидел.

Несмотря на всю сексуальную раскованность и постоянно сжигающее ее желание, я был уверен в ее верности и в этом я не сомневался. Ли знала, что в случае измены, я не задумываясь, с нею расстанусь. Хотя мы никогда этого не обсуждали, она неоднократно давала мне понять, что знает и принимает то, что моя Женщина может принадлежать только мне, изменив мне, она превратится в такую же, как все, – в обыкновенную.