Голоса потерянных друзей - Уингейт Лиза. Страница 28

— На фермерском рынке пересеклись. Он туда приезжает по четвергам, с утра пораньше. Привозит креветки, которые наловил на своей лодке. Дядя Гэйбл их продает.

— Каждый четверг? — уточняю я. Наконец хоть какие-то новости! — А если я подъеду туда на следующей неделе, я смогу его найти? Поговорить с ним?

— Наверное… вполне возможно, — Сардж забивает гвоздь, выуживает из коробки следующий и единственным метким движением вгоняет в черепицу и его.

Тук, тук, тук, бам.

Эхо ударов разносится над кладбищем и полем. Туда же устремляются мой взгляд и мысли.

Тишина возвращает меня к реальности. Когда я поворачиваюсь к тете Сардж, ловлю на себе ее взгляд.

— Мой вам совет… оставьте все как есть. Чем реже его тревожить, тем меньше он будет думать о том, как бы выставить вас за порог. Наслаждайтесь крышей без дыр. Залягте на дно. — Она возвращается к работе. — И если что — обращайтесь.

— Спасибо, — с чувством благодарю я ее, нисколько не кривя душой. — Но, если честно, я буду немного скучать по каплям с потолка и ведру! Я уже приноровилась точно определять, когда оно переполнится!

Сардж достает новый гвоздь, и два лишних выскакивают из коробки и катятся ко мне. Я ловлю их и возвращаю на место.

— Он вам не даст денег на… на что вы там собираете. У Госсеттов есть негласный закон — все подобные просьбы проходят через отдел по связям с общественностью их «Торгового дома», — и снова в ее голосе слышатся металлические нотки.

— Да, я об этом наслышана. Но деньги мне не нужны, — только книги. Книги, запертые в покинутом доме, погибающие в нем. Книги, которые, кажется, никому не нужны и которым необходим новый дом. А еще любовь. Я бы рассказала обо всем этом тете Сардж, вот только боюсь, как бы кто не предупредил Натана Госсетта обо мне. Внезапное нападение — залог победы. — Я просто хочу с ним поговорить.

— Да пожалуйста, — говорит она таким тоном, будто за этой фразой должно еще следовать «если жить надоело», а потом прибивает очередной кусочек черепицы. — Мне надо поскорее заканчивать. Сегодня еще за детьми смотреть, пока их мать будет на работе.

Тук, тук, тук, бам.

— Как они, не поправились?

— Наоборот: все друг от друга перезаражались.

— Какой кошмар! Да еще в начале учебного года… — я отодвигаюсь немного к краю крыши, чтобы показать ей, что сейчас уйду и дам ей спокойно поработать. Мне еще нужно совершить засветло марш-бросок к библиотеке, а теперь, когда наконец появилась хоть какая-то завязка с Натаном Госсеттом, меня переполняет воодушевление. — Кстати, если уж мы об этом заговорили: Ладжуны всю неделю нет на моих занятиях. Она не заболела?

— Точно не знаю. — Судя по тону Сардж, я затронула тревожную тему. — Мама Ладжуны — жена моего двоюродного брата. Точнее сказать, бывшая. У нее трое детей от двух разных отцов, и это не считая Ладжуны, рожденной от моего двоюродного брата, с которым они встречались еще в школе. Если малыши заболевают, то их не отправляют к няне. Наверное, Ладжуна сидит с ними дома.

Меня тут же охватывает тревога:

— Но это неправильно, что она пропускает занятия в школе, чтобы быть детям нянькой! — мне вспомнился уголок книги «Скотный двор», который торчал у нее из заднего кармана. — Она же такая умная девочка! И сейчас самое начало учебного года, а значит, она будет все больше и больше отставать!

Тетя Сардж косится на меня, снова опускает голову и проворно забивает новый гвоздь.

— Все вы, люди, одинаковые, — бормочет она себе под нос, но так, чтобы я слышала. А потом добавляет чуть громче: — А вы вообще замечали, что многие дети не получают того, чего заслуживают? Мама Ладжуны зарабатывает три доллара тридцать пять центов в час, подметая полы и драя туалеты в конторе «Торгового дома Госсеттов». Этого не хватает даже на еду и кров! Думаете, Ладжуна вкалывает в «Хрю-хрю и Ко-ко», чтобы заработать себе на кино да попкорн? Она помогает маме платить аренду. Папочек давно след простыл. И здесь такое на каждом шагу. Черные детишки и белые вырастают в тяжелых условиях, а потом сами себе портят жизнь. Девчонки рано беременеют, потому что ищут того, что им недодали дома, и в итоге оказываются одни с детьми на руках. Уверена, там, откуда вы приехали, все по-другому, но тут у детей такая судьба.

Щеки у меня горят, а внутри все сжимается:

— Вы же понятия не имеете, откуда я приехала! Я куда лучше, чем вам кажется, понимаю все то, с чем сталкиваются эти дети.

Однако произнося эту тираду, я невольно вспоминаю о маминой истории, которая пробуждает застарелую боль и давние обиды, разделяющие нас вот уже больше десяти лет. Неприятно в этом признаваться даже самой себе, но истина в том, что мама обрекла нас обеих на такую жизнь ровно потому, что выросла в семье, похожей на многие здешние семьи: отсутствие денег на колледж, ноль ожиданий, никакой мотивации, невнимание, насилие, родители, погрязшие в пагубных страстях, которым даже переезды с места на место нельзя толком доверить. Мама однажды увидела объявление о наборе стюардесс. Она наслушалась про них по телевизору и вбила себе в голову, что жить так, как они, — и весело, и приятно. Собрав рюкзак, она и рванула из загибающегося промышленного городка на виргинских холмах аж в Норфолк, где сумела уговорить работодателей взять ее на работу.

Тот мир, в котором она меня растила, и тот, который знала сама, разделяли несколько световых лет. Все наши обиды и ошибки, мои собственные раны и шрамы, плотная пелена боли, в которую я стараюсь лишний раз не всматриваться, — все это долгих двадцать семь лет заслоняло меня от этой истины. Но больше от нее невозможно прятаться.

Моя мать перекроила свою судьбу. И мою тоже.

Сардж устремляет на меня неодобрительный взгляд:

— Я по вашим рассказам сужу, только и всего.

— Ах да, мы же с вами столько задушевных бесед провели, — саркастически подмечаю я. — Вы всё обо мне знаете! — Я ползу к краю крыши. С меня довольно! Пусть прибережет свои дерьмовые замечания для кого-нибудь еще. Пусть подавится ими!

Я-то знаю, что судьбу можно поменять. Я видела это своими глазами.

Под ритмичный стук молотка свешиваю ногу с крыши, нащупываю лестницу и осторожно спускаюсь на влажную траву. Затем захожу в дом, надеваю ботинки на резиновой подошве, забираю из машины планшет для бумаг и бинокль и иду в дальний конец двора.

— Дом не заперт, — бросаю я вполоборота. — Можете зайти внутрь, если понадобится. Перед отъездом сами его закройте.

Не знаю почему, но мой уход производит на нее впечатление, и она даже прерывает работу. Кусочек черепицы подскакивает у ее ног.

— И куда вы идете со всем этим арсеналом? — она кивает на планшет и бинокль с таким видом, точно недавней размолвки и не было.

— На птичек смотреть, — огрызаюсь я и шагаю дальше.

— Только осторожнее, на кораллового аспида не наткнитесь, — кричит она вслед. — А то у них там гнездовье.

По спине пробегает холодок, но поддаваться страху я не намерена. Не боюсь я никаких аспидов! Тоже мне, нашли, чем запугивать. К тому же я уже много раз забиралась в Госвуд-Гроув и ни разу там ни одной змеи не видела.

Но тут в памяти всплывают бесчисленные истории, которые мне часто доводилось слышать в школе. Истории о прорубях, затонувших рисовых полях, курятниках, болотных лодках, страшной темени под крыльцом… и змеях. Память нашептывает строки стишка, который написал один парнишка из пригорода в ответ на вопрос, какой самый важный урок он вынес из нашего ежедневного чтения «Скотного двора».

«Как отличить ядовитого аспида от безобидного ужика», — написал он. А дальше следовал стишок:

За красным — черный — пускай живет.

За красным — желтый — бей, вдруг куснет!

Эти сведения не имели никакого отношения к тексту, который мы читали, но сейчас они мне точно не помешают, потому что с одолженным биноклем в руках я уже несусь на всех парах в Госвуд-Гроув. Надеюсь, что даже через окно я смогу разглядеть названия на драгоценных корешках не читанных книг, которыми заставлены все стены, от пола до потолка.