Голоса потерянных друзей - Уингейт Лиза. Страница 31

— Чего тебе? — позевывая, отзывается он.

— Ты пойми: я вовсе не на тебя злюсь. Есть свои причины.

— Да знаю я.

— Спасибо, что согласился поискать мисси и Джуно-Джейн. Доллар я тебе отдам.

— Да не надо. Я уже печенье себе за труды прихватил. Хватит и этого. Надеюсь, они и впрямь живы, девчонки твои.

— Я тоже.

— Не больно-то хочется, чтобы их призраки потом за мной гонялись, — вот я к чему.

— Думаю, обойдется.

Мы снова замолкаем.

— Гас? — наконец зову я.

— Я сплю.

— Ну ладно.

— Чего надо-то? Уж договаривай, раз начал.

Я прикусываю губу. Собираюсь с духом, чтобы произнести слова, последствия которых предугадать невозможно, — как нельзя заранее знать, куда унесет течением листик, если его бросить в реку.

— Окажешь мне одну услугу, когда доберешься до Техаса? Пока будешь ходить по округе да выискивать одичавший скот.

— Смотря какую.

— Куда бы ты ни пошел, с кем бы ни заговорил — а уж я знаю, поболтать ты любитель! — поспрашивай народ, не знают ли они кого-нибудь из цветных по фамилии Госсетт или Лоуч. А если отыщешь их, поинтересуйся, не ищут ли они кого по имени Ханни. И если тебе ответят, дескать, да, ищут, скажи, что Ханни живет там же, где и прежде, — в Госвуд-Гроуве. Как и всегда.

В горле с неуклюжестью только что вылупившегося птенчика затрепетала надежда. Я стараюсь загасить эти проблески. Лучше не давать им разгораться попусту — во всяком случае, пока.

— Возможно, где-то там мои люди. В Техасе и на севере Луизианы. Мы все носим на шее по три синих стеклянных бусины на веревочке. Бабушкины бусины. Из самой Африки. Я их тебе покажу днем.

— Ладно, поспрашивать я, пожалуй, смогу. Если не забуду.

— Буду очень тебе благодарен.

— И все-таки в жизни не слышал ничего печальней, чем те три слова.

— Какие?

— Которые ты сказал в самом конце, — Гас сонно причмокивает губами, а я тщетно пытаюсь вспомнить, что же я такое сказала. Наконец он сам мне напоминает: — «Как и всегда». Самые жуткие слова на свете.

Мы оба затихаем и погружаемся в сон. А просыпаемся с первыми лучами солнца, разлившимися над хлопковыми тюками. Мы одновременно открываем глаза, садимся и обмениваемся встревоженными взглядами. Не слышно ни гула двигателя, ни рева винта. Тюки хлопка над нами содрогаются. Мы испуганно садимся на корточки.

Именно этого мы и боимся больше всего — если не считать пожара. Боимся, что хлопок не повезут до самого Техаса, ведь обычно его собирают как раз в Техасе и на юге Луизианы, а потом везут на север, на хлопкопрядильные фабрики. А значит, где-то в окрестностях Техаса тюки сгрузят на сушу, и нам придется расстаться с «дворцом». Вот только когда это случится — никто не знает.

Первую ночь мы спали и дежурили по очереди, а потом обленились. Вода в эти дни кажется спокойной, погода стоит ясная, и судно идет себе беззаботно мимо прибрежных плантаций и городов с пристанями. Оно даже не останавливается, чтобы взять на борт тех, кто надеется найти свободное местечко и подняться вверх по реке. «Звезде Дженеси» предстоит долгий путь. Силы она подкрепляет, пожирая древесину, которую скармливают ей в котельной, и время от времени останавливается, чтобы восполнить запасы топлива, а потом, выпуская из трубы клубы густого пара, продолжает путь. На реке это в новинку, но такая уж она, «Звезда», что с нее взять. Новых друзей заводить не спешит, а брать пассажиров — тем более. К чему ей множить свои заботы?

Гас говорит, что с кораблем этим что-то не чисто. Странный он. Народ тут все больше молчит, а если и переговаривается, то только шепотом, и «Звезда» скользит по воде, точно призрак, не желающий, чтобы его кто-то видел.

— Мы остановились, — шепотом замечаю я.

— Дерево грузят, наверное. Видно, приплыли к очередной ферме. Для города слишком уж тихо.

— Вот-вот. — Останавливаться у маленьких ферм, чтобы пополнить запасы, — обычное дело. Обитатели болот и фермеры зарабатывают на жизнь продажей дров для речных судов. Белые делают ровно то, над чем раньше трудились целые оравы темнокожих рабов.

Тюки вздрагивают так, будто их с силой кто-то толкнул. «Дворец» покачивается у нас над головами, два соседних тюка наваливаются друг на друга.

— А вдруг они там не только про топливо толкуют, но и хлопок сейчас сгружать начнут? — шепотом спрашиваю я.

Гас бросает на меня взволнованный взгляд.

— Надеюсь, что нет, — говорит он и поднимается. — Но лучше нам сматывать удочки, — с этими словами он углубляется в туннель.

Я хватаю шляпу, откапываю ридикюль мисси, прячу его за пояс штанов и начинаю протискиваться вперед с отчаянием крольчонка, которого почуяла охотничья собака. Веточки и щепки цепляются за одежду, царапают мне щеки, но я продолжаю упрямо продираться к свободе, упираясь руками в хлопковые стены. Воздух наполнен пылью и пухом, он забивает глаза так, что ничего не видно, лезет в нос и мешает дышать. Легкие сводит, но я не сбавляю темпа, иначе — верная смерть.

Снаружи доносятся громкие приказы. Стук дерева о дерево. Звон металла о металл. Пол под ногами резко уходит в сторону. Хлопковые стены клонятся вбок.

Наконец я добираюсь до самого конца туннеля и скатываюсь на палубу. Глаза застилает пелена, душит кашель. Мне до того худо, что уже все равно, заметил меня кто-нибудь или нет. Главное — что я выбралась на свежий воздух.

Рассвет еще только-только забрезжил, подвесные фонари всё еще горят. Вокруг бегают рабочие, а пассажиры, вскочив со своих матрасов, выскакивают из палаток и пытаются схватить то, что катится вниз по накренившейся палубе: ведра, саквояжи, курительные трубки, сковородки. В такой суете на меня никто не обращает внимания. Грузчики и белые снуют туда-сюда, взвалив на спины тюки, ящики и бочки. Они загрузили так много древесины, что корабль не выдержал перевеса и накренился всем своим приземистым корпусом. «Звезда» с натужным скрипом наклоняется еще ниже. На борту, точно в потревоженном муравейнике, начинается настоящая паника. Мужчины и женщины хватают пожитки и детей, которые кричат и плачут, а им вторят собаки и скот. Курицы в своих клетушках испуганно хлопают крыльями. Коровы протяжно и низко ревут, оскальзываясь в загонах. Лошади и мулы отчаянно пытаются устоять на ногах, рвутся прочь из стойл и фыркают. Весь этот шум, кажется, тонет в голубовато-белом тумане, таком плотном, хоть ложкой черпай.

Слышится треск дерева. Следом раздается женский вопль: «Мой малыш! Где мой малыш?!»

Мимо с вязанкой дров спешит один из членов экипажа, и я решаю, что лучше спрятаться, пока меня кто-нибудь не заметил.

Я осторожно пробираюсь к стойлам посреди главной палубы — где-то тут должны быть и старушка Искорка, и серый скакун Джуно-Джейн. Если меня спросят, куда я иду, скажу, что меня отправили успокоить лошадей. Вот только на борту до того суетливо, что я даже близко подойти не могу. Прижимаюсь к перилам того борта, что смотрит на берег: если корабль вдруг перевернется, я успею спрыгнуть. Надеюсь, что и Гас успеет, где бы он ни был сейчас.

«Звезда» так же неожиданно, как завалилась набок, начинает выравниваться и, издав несколько натужных стонов, принимает нужное положение. Пассажиры и груз с грохотом катятся уже в другую сторону. Лошади ржут. Люди спешат восстановить порядок на палубе.

Постепенно все успокаиваются, а экипаж продолжает заносить дрова на палубу. Пристань, точнее сказать, короткий настил вдоль песчаного берега завален кусками древесины. Темнокожие грузчики — и даже кое-кто из белых пассажиров — снуют туда-сюда по трапу и затаскивают на борт добро. Такое чувство, будто они хотят загрузить судно до предела, запасти столько топлива, сколько «Звезда» сможет увезти. А значит, следующую остановку планируется сделать не раньше, чем мы доберемся до верховья реки.

«Может, лучше сойти на берег прямо сейчас, а, Ханни? — проносится в голове. — Прямо здесь и сейчас, а потом, держась реки, вернуться домой».

И тут я получаю в висок удар — да такой силы, что из глаз у меня летят искры, а голова гудит, точно колокол.