Дорога в тысячу ли - Ли Мин Чжин. Страница 26

Ху покраснел, довольный словами наставника.

— Как у вас с деньгами? — спросил Йоо.

— И я хотел бы поговорить с вами об этом, — сказал Исэк, неуверенный, стоит ли ему обсуждать свои дела в присутствии Ху, однако понимая, что Ху служит для пастора глазами.

Йоо поднял голову и заговорил деловито, как настоящий коммерсант:

— Твоя заработная плата будет составлять пятнадцать иен в месяц. Этого недостаточно даже для одного человека. Мы с Ху не получаем зарплату вообще, только расходы на проживание. Кроме того, я не могу гарантировать эти пятнадцать иен. Канадские церкви присылают нам некоторую поддержку, но она приходит нерегулярно, а прихожане бедны и много дать не могут. С тобой все будет хорошо?

Исэк не знал, что сказать. Он понятия не имел, сколько должен вносить за проживание у брата. Не знал даже, как спросить его об этом, как обсуждать с ним средства на существование его самого, а также его жены и ребенка.

— Может ли твоя семья помочь? — Йоо отчасти рассчитывал на это, приглашая Исэка. Ему сказали, что молодой пастор даже не спрашивал о зарплате, когда соглашался поехать в Осаку.

— Я… Господин, я не могу просить брата о помощи.

— Почему?

— Наши родители в последнее время продавали земли, чтобы платить налоги, и сейчас все очень сложно. Мой брат посылает им деньги. Я полагаю, что ему приходится также поддерживать семью жены.

Йоо кивнул. Этого он не ожидал, хотя следовало. Семья Исэка ничем не отличалась от других, оказавшихся в зависимости от колониального правительства. С потерей зрения Йоо остро нуждался в образованном пасторе, знающем корейский и японский, способном помочь ему с написанием проповедей и административными делами.

Ху собрал опустевшие чаши со стола.

— Господь всегда обеспечивал нас, — сказал юноша.

— Да, мой сын, ты хорошо говоришь. — Йоо улыбнулся подопечному, подумав, как хотел бы дать ему образование. — Мы найдем способ решить проблемы. Должно быть, мои слова огорчают тебя. — Теперь его тон снова был мягким, как в разговоре с девушкой.

— Я благодарен за эту работу, господин. Я поговорю с семьей. Ху, конечно, прав, Господь обеспечит нас, — сказал Исэк.

— Это все, что я хотел услышать. Велика твоя верность Господу! — Голос пастора Йоо зазвучал торжественно и звонко: — Господь послал тебя нашей церкви. Конечно, Он позаботится обо всех наших материальных нуждах.

Лето пришло быстро. Солнце в Осаке стало жарким, и высокая влажность замедляла и без того тяжелые движения Сонджи. Однако работала она легко, и в ожидании ребенка они с Кёнхи должны были заботиться только о себе и о своих мужьях, которые не приходили домой до позднего вечера. Исэк проводил долгие дни и вечера в церкви, обслуживая потребности растущей общины, а Ёсоп днем управлял фабрикой бисквитов, а вечерами ремонтировал машины на фабриках в Икайно за дополнительные деньги. Ежедневные хлопоты по приготовлению пищи, стирке и уборке на четверых были значительно менее обременительными, чем забота о пансионе. Жизнь Сонджи казалась ей роскошной по сравнению с прежними днями в Пусане.

Ей нравилось проводить время с Кёнхи, которую она называла сестрой. За два коротких месяца женщины подружились — к неожиданной радости для обеих. Кёнхи больше не оставалась в одиночестве, и Ёсоп радовался, что Исэк привел в дом девушку из пансиона.

Кёнхи и Ёсоп оставались бездетными, но Кёнхи не теряла веры. У библейской Сары ребенок родился в старости, и Кёнхи не верила, что Бог оставил ее. Благочестивая женщина помогала бедным матерям в церкви, была бережливой домохозяйкой. Купить дом в Икайно придумала именно Кёнхи: деньги отца Ёсопа в сочетании с ее приданым давали такую возможность. «Зачем нам платить постоянную аренду?» — сказала она. Кёнхи строго держалась в рамках бюджета, и потому они могли отправлять деньги родителям Ёсопа и ее собственным — обе семьи потеряли всю свою пахотную землю.

Мечта Кёнхи заключалась в том, чтобы организовать собственный бизнес: продавать кимчи^[9] и соленые огурцы на крытом рынке возле станции Цурухаси, и когда в доме появилась Сонджа, она наконец смогла с кем-то поделиться своими планами. Ёсоп запрещал ей работать. Ему нравилось возвращаться домой и отдыхать, пока красивая домохозяйка готовила ему ужин. Он был убежден, что работа — удел мужчины. Каждый день Кёнхи и Сонджа готовили три трапезы: традиционный завтрак с супом, обед для мужчин, который те брали с собой на работу, и горячий ужин. Климат здесь был не такой холодный, как в Пхеньяне, и Кёнхи приходилось часто готовить, чтобы продукты не пропадали.

Погода выдалась необычно теплой для начала лета, и мысль о приготовлении супа на каменной плите в задней части дома испугала бы любую нормальную домохозяйку, но Кёнхи не возражала. Она любила посещать рынок и придумывать, что бы приготовить сегодня. В отличие от большинства корейских женщин Икайно, она говорила по-японски и могла торговаться, обсуждая цены и выбирая продукты.

Когда Кёнхи и Сонджа вошли в мясной магазин, Танака-сан, высокий молодой хозяин, щелкнул языком и воскликнул «Иракшай!», приветствуя их.

Мяснику и его помощнику, Кодзи, было приятно смотреть на красивую кореянку и ее беременную невестку. Женщины не были важными клиентками, они тратили очень мало денег, зато постоянно, а отец и дед Танака (он был представителем восьмого поколения владельцев этой лавки) учили его, что ежедневные скромные платежи ценнее редких крупных покупок. Домохозяйки служили основой бизнеса, а кореянки держались скромнее местных женщин, так что с ними было легко иметь дело. Ходили слухи, что один из прадедов Танака, возможно, был корейцем, потому молодого мясника родители и воспитали справедливым ко всем клиентам. Разумеется, времена могли измениться, но забой животных и торговля мясом по-прежнему считались постыдным занятием, и Танака не мог не чувствовать своеобразного родства с отверженными иностранцами.

Мужчины обращались со всеми вопросами к Кёнхи, полностью игнорируя Сонджу, которая уже привыкла к такой ситуации. Кёнхи выглядела современной и уверенной, в юбках-миди и накрахмаленных белых блузках ее можно было принять за школьную учительницу или жену местного торговца средней руки, так что с ней были приветливы везде, куда бы она ни приходила. Ее принимали за японку, пока не слышали акцент, но даже тогда местные жители оставались с ней вежливы. Впервые в жизни Сонджа чувствовала себя неуместной из-за неподходящего наряда. В Осаке она выглядела простушкой и чужестранкой. Ее традиционная одежда была неизбежным знаком отличия, хотя в окрестностях встречалось достаточно пожилых бедных корейцев, которые все еще носили ее. В границах Икайно никто не обращал внимания на ее белый ханбок, но за пределами района остро чувствовались холод и враждебность. Сонджа предпочла бы носить западную или японскую одежду, но не хотела тратить деньги на новые вещи в период беременности. Кёнхи обещала сделать ей новую одежду после рождения ребенка.

Кёнхи вежливо поклонилась мужчинам, и Сонджа отступила в угол магазина.

— Чем можем тебе помочь сегодня, Боку-сан? — спросил Танака-сан.

Даже спустя два месяца такое обращение все еще удивляло Сонджу, японская форма фамилий звучала странно. За время колониального господства корейцы получали два-три имени, но дома она не пользовалась японским именем — цумей, записанным в ее документах, удостоверяющих личность, так как Сонджа не ходила в школу и не имела отношения к официальному бизнесу, где этот вариант имени был бы обязательным. От рождения Сонджа носила отцовское имя Ким, но в Японии, где женщины принимали фамилию мужей, она была Сонджа Пэк, что произносилось как Боку, а японское имя-цумей было Юнко Бандо. Когда корейцы должны были выбрать японскую фамилию, отец Исэка выбрал Бандо, потому что оно звучало как корейское слово бан-до, то есть «возражение, протест», выразив отношение к такому переименованию. Кёнхи уверяла ее, что все эти странные имена скоро станут для нее вполне нормальными и привычными.