Дорога в тысячу ли - Ли Мин Чжин. Страница 74

— Ты не должна была с ним говорить.

— Все хорошо. На следующей неделе он приедет в Йокогаму. Мосасу будет так счастлив.

В тот вечер, когда Ноа не позвонил ей, она поняла, что не дала ему свой домашний номер в Йокогаме. Утром ей позвонил Хансо. Ноа застрелился через несколько минут после того, как она покинула его кабинет.

9

Йокогама, 1979 год

Ецуко Нагатоми любила всех трех своих детей, но не в равной мере. Она думала, что такая эмоциональная несправедливость неизбежна. Теперь ей стукнуло сорок два. Уроженка Хоккайдо, она переехала в Йокогаму после развода шесть лет назад. Она поддерживала молодость, которая, по ее мнению, была крайне важна для владелицы ресторана. Она умело накладывала макияж, а красный шерстяной костюм «Сен Лоран», подаренный ей Мосасу, эффектно подчеркивал достоинства ее фигуры.

Хотя Ецуко, как правило, оставалась довольна собой, сегодня ее огорчило телефонное сообщение от старшей дочери Ханы с незнакомого токийского номера. Когда и почему Хана приехала с Хоккайдо? Ецуко решила перезвонить, и Хана ответила после первого гудка.

— Я ждала.

— Прости, я только что получила сообщение. — Ецуко боялась своей пятнадцатилетней дочери, но пыталась казаться твердой. — Где ты?

— Я на четвертом месяце беременности.

Ецуко представила большие немигающие глаза дочери. Внешне Хана напоминала девочек из комиксов. И одевалась она, чтобы привлечь внимание: короткие юбки, облегающие блузки, сапоги на высоком каблуке. Ецуко чувствовала, что нечто подобное должно было случиться, потому что и сама в юности мало чем отличалась от дочери. Она забеременела в семнадцать — Тацуо, старшим братом Ханы.

— Я в Токио у друга, — сказала Хана после паузы.

— Кто он?

— Это просто кузен друга, который живет здесь. Слушай, я хочу приехать к тебе.

— Зачем?

— А как ты думаешь? Ты должна помочь мне с этим.

— Знает ли твой отец?

— Ты дура?

— Хана!!!

— Я знаю, как добраться до тебя. И у меня есть деньги. Я позвоню тебе, когда приеду. — Хана повесила трубку.

Через два года после развода, когда Хане исполнилось одиннадцать, она спросила Ецуко, могут ли они разговаривать как подруги, а не как мать с ребенком, и Ецуко согласилась. Сама она в этом возрасте лгала матери и отцу обо всем. Но оказалось, что откровенность — это совсем не просто. Она не всегда была готова отвечать на вопросы дочери «по-взрослому», а если проявляла беспокойство (что Хана ненавидела), дочь просто отключалась и не звонила несколько недель.

Ецуко сожалела о своей жизни на Хоккайдо, но больше всего о том, что ее репутация сделала с детьми. Взрослые сыновья все еще отказывались разговаривать с ней. И она только ухудшила ситуацию, вступив в отношения с Мосасу. Но он оставался единственным человеком, которого она никогда не обманывала, с которым ей дышалось легко.

Весной, накануне ее тридцать шестого дня рождения, когда она все еще была замужем и жила на Хоккайдо, Ецуко соблазнила еще одного из своих бывших приятелей по учебе. У нее была серия таких историй с разными мужчинами из ее юности. В первый раз это показалось трудно, а потом удивительно легко. Женатые мужчины хотели приглашения замужней женщины. Можно взять телефон мужчины, с которым она спала двадцать лет назад, пригласить его в свой дом на обед, пока ее дети в школе. Однажды днем, в ее крошечной гостиной Хоккайдо, когда любовник-плейбой одевался, внезапно он сказал: «Я могу оставить свою жену. Скажи, и я сделаю это». Она ничего не сказала. Ецуко не собиралась покидать Нори и детей. Нори оказался неплохим человеком, просто после девятнадцати лет брака она перестала понимать, чего хочет, кто он и кто она сама. Она была женой и матерью его детей, но все связи между ними стали формальными. Однако Нори этого было достаточно.

Она себя не оправдывала. Нори приходил поздно и ужинал за кухонным столом, а она наблюдала за ним и размышляла о странном виде одиночества. Примерно в то же время кто-то вручил ей брошюру — кажется, на выходе из продуктового магазина. На дешевой обложке домохозяйка средних лет изображалась наполовину как скелет, наполовину во плоти, ниже шла надпись: «Каждый день ты приближаешься к своей смерти. Ты уже мертва наполовину». Она немедленно выбросила эту дрянь, но картинка запечатлелась в памяти.

В последний раз, когда она встречалась с плейбоем, он дал ей стопку стихотворений, написанных специально для нее. Он признался, что любил только ее. Остальную часть дня она игнорировала домашнюю работу, читала и перечитывала эротические стихи. Она не могла сказать, хороши они или нет, но была довольна. Она вновь чувствовала себя кем-то особенным.

В ту ночь, когда ее семья спала, Ецуко наполнила деревянную ванну горячей водой, а потом надела сине-белую пижаму-юката и направилась в спальню, где ее невинный муж тихо похрапывал. Ей стало ясно: она всегда будет одинока, всегда будет лгать и никогда не будет хорошим человеком. Утром она велела плейбою больше не звонить ей, и он так и сделал, он просто нашел другую славную домохозяйку.

Несколько месяцев спустя Нори нашел стихи, которые она не уничтожила, и впервые избил ее. Сыновья попробовали остановить его, а Хана, которой было всего девять лет, плакала и кричала. В тот вечер Нори выкинул ее вон, и она пошла в дом сестры. Позже адвокат объяснил, что нет надежды получить опеку над детьми, так как у нее нет ни работы, ни профессии. Ецуко кивнула и решила оставить детей, полагая, что так им будет спокойнее. Затем она нашла объявление о работе в ресторане и перебралась в Йокогаму, где никого не знала.

Ецуко хотелось верить, что встреча с Мосасу все изменила. То, что она была сексуально верна ему, служило доказательством. Она когда-то попыталась объяснить это своей сестре, но Мари ответила: «Змея, сбросившая старую кожу, все равно змея». И мать, услышав, что Мосасу хотел жениться на ней, сказала: «Что? Кореец из патинко-салона? Разве ты мало горя причинила своим бедным детям? Почему бы просто не убить их?»

В полдень Мосасу зашел за ней. Они поехали за Соломоном в школу — ему полагалось получить регистрационную карточку для иностранцев. Родившиеся в Японии после 1952 года корейцы должны были вставать на учет в местном отделении, как только им исполнялось четырнадцать лет, а также получать разрешение на пребывание в Японии. Потом раз в три года полагалось повторять эту процедуру.

Как только она села в машину, Мосасу напомнил, что она должна застегнуть ремень безопасности. Ецуко все еще думала о Хане. До появления Мосасу она успела позвонить врачу и назначить визит Ханы на конец недели.

Мосасу держал завернутый подарок, размером с кусок тофу. Она узнала серебристую бумагу из своего любимого ювелирного магазина.

— Это для Соломона?

— Нет. Это для тебя.

— Мне? Зачем?

Внутри были золотые часы с бриллиантами в темно-красной бархатной коробке.

— Мне сказали, что такие часы можно подарить любовнице — они стоят, как кольцо с бриллиантом, но его невозможно подарить любовнице, и раз уж мы не женаты…

Ецуко проверила, плотно ли закрыта стеклянная перегородка, отделяющая их от водителя.

— Пусть он остановит машину.

— Что случилось?

Ецуко отдернула руку. Она хотела сказать, что она не любовница, но вместо этого заплакала.

— Почему ты плачешь? Каждый год в течение последних трех лет я приношу тебе кольцо, и ты каждый раз говоришь нет. Я возвращаюсь к ювелиру. — Он вздохнул. — Конечно, ты отказываешь патинко-якудза.

— Ты не якудза.

— Я не якудза. Но все думают, что корейцы — гангстеры.

— Мне все это неважно.

Мосасу выглянул в окно и, увидев сына, помахал ему рукой. Соломон сел на переднее пассажирское сиденье, стеклянная перегородка опустилась, и он просунул голову, чтобы сказать привет. Потом мальчик стал обсуждать с водителем бейсбольный сезон.

Мосасу осторожно взял ее за левое запястье.