Тьма под кронами (СИ) - Погуляй Юрий Александрович. Страница 42
Он запрокинул голову. Никак не удавалось смыть привкус вороненого металла и горький запах пороховой гари. Маслянистый аромат страха и панического изумления. Он ничего этого не хотел! Ничего, что случилось! С какой стати убивать себя?! Молодого, успешного, у которого все впереди… Из-за какой-то беременной бляди, которой вздумалось отдать концы за сотню верст от ближайшего нормального сортира? Он-то здесь причем? Он только оборонялся от свихнувшегося придурка, иначе лежал бы рядом с Викой с лопаткой в башке…
«А Оксана?»
Стрелки приборов укоризненно касались красных предельных черточек на шкалах. Подсветка медленно угасала.
Сергачев сунул в мокрые губы сигарету и зашарил по карманам рубахи в поисках зажигалки. Пальцы наткнулись на прореху слева. Кожа ощетинилась волосками. Сосок на груди сморщился и походил на безобразную черную родинку. В уцелевшем кармане что-то было: твердое, округлое, постукивающее. Не зажигалка, но…
Виктор запустил руку глубже, ухватил и рассмотрел в бледном свечении приборной панели… желто-зеленую таблетку с налипшими табачными крошками. Три таблетки. По двести миллиграммов. Он отвел взгляд. Зажигалка валялась в нише у рычага коробки передач. Сергачев закурил, тайгу в запотевшем окне затянуло дымом — слоистым, синеватым и сырым, как кладбищенский туман. Через секунду Виктор рванул ручку двери и свесился в проем.
Его стошнило пенной струей с привкусом жженого хлеба. Желудок содрогался, словно собирался вытянуть кишки вслед за последними каплями горькой желчи. Наконец Сергачев откинулся на спинку сидения и утер дрожащей рукой перепачканный рот. Это все нервы. Нервы, никотин и алкоголь…
Он вдруг рассмеялся, хрипло и зло. Лицо в зеркале заднего вида исказилось. Заплывшие глаза и нос, забитый засохшей кровью, перепачканный подбородок. Дофамин и серотонин, доктор, окситоцин и прочие эндорфины. Чуток того, малость этого — и все может закончиться сломанным носом, тупой отдачей в плечо, пороховой гарью и подсыхающей на камнях кровью…
Чистая химия!
Смех оборвался, сдавило горло. Мысли путались, конденсат на лобовом стекле матово уплотнился, словно Сергачев еще лежал на каталке у морга, под простыней, промерзший и пьяный, раздавленный амнезией и смутным чувством вины, ощущая спинным мозгом приближение опасности…
Он коснулся карабина, привалившегося к подушке пассажирского сидения. Маслянистая поверхность ствола кольнула холодом. Виктор помедлил, сунул в рот очередную сигарету и начал снаряжать магазин. Он заполнил оба. Один патрон остался в стволе и еще три на сиденье. Ровно два десятка…
И что теперь? Да, он не имеет прямого отношения к смерти Вики. Он хотел дать ей таблетки тайком, но не стал даже толочь их: выдавил из блистера и потом сунул в другой карман, чтобы тут же забыть об этом. Вместо этого он подстрелил двоих. Пусть одного в порядке самообороны, но два выстрела в Оксану — ничем не объяснить… Потом он бросил раненых, не убедившись… В чем? Что они живы или мертвы? Ранены не опасно или умрут наверняка?..
Виктор вставил магазин на место. Погладил ложе. Придется возвращаться. Жаль, что он не имеет ни малейшего представления, как пользоваться лебедкой. Можно повозиться, конечно, но время. Время…
Он выбрался из машины, закрыл ее. С сомнением посмотрел в загустевшие до черноты сумерки. Сумеет пройти по следу? Не сбиться? Километров десять он проехал точно… Фонаря нет, но глаза, кажется, привыкли к темноте. Небо в просветах над головой очистилось, верхушки серебрил лунный свет. Виктор двинулся по колее, толкая грудью ночную прохладу. Штанины быстро вымокли до колен, под подошвами чавкало.
Что он станет делать, когда доберется до места стоянки, Сергачев не знал.
Или делал вид, что не знает.
Часа через два он сбил ноги. Кроссовки отяжелели от налипшей грязи. Сухие участки дороги сменялись влажными, с непересыхающими лужами. Виктор с удовольствием опустился на придорожный пень с расщепом, стащил обувку, мокрые носки. Морщась, осмотрел кровавые пузыри. Странно. Дорогущие «найки», предназначенные для бега, оказались совершенно непригодны для ходьбы. Он сидел, курил, вытянув ноги, прикидывая, что большую часть пути уже прошел…
…и не сразу понял, что слышит, настолько привык к затаенному безмолвию здешней тайги. Кажется, треск. Частый треск ломающихся сучков, короткий шелест и все затихло. Виктор поднял с колен карабин и сполз с пня, напрягая слух. Ничего… Земля неприятно холодила ступни. Он всматривался в деревья, лунный свет осторожно касался листьев, путался в мокрой траве, блестел в крохотных лужах. Потом исчез, словно его спугнул дробный топот, сменившийся влажными шлепками. Ближе, совсем рядом, за поворотом…
Сухо щелкнула планка предохранителя. Виктор стал на одно колено и вскинул карабин к плечу, направляя ствол на звук. Глаза слезились от напряженного всматривания, плечи окаменели. Сердце ухало, кровь била в виски — весомо, с оттягом…
По кустам хлестануло, словно плетью. Посыпалась труха. Качнулись тяжелые лапы придорожной пихты. Качнулись и разошлись податливыми волнами.
Сергачев закричал: тонко, по-заячьи. Глаза вылезли из орбит. Палец свело судорогой на спусковом крючке. Отдача молотила в плечо. За грохотом выстрелов он слышал, как дробь звонко и смачно вгрызается в дерево, рвет открытые участки плоти. Вспышки выстрелов рваным ритмом выхватывали из темноты и лунного света четырехногое, многорукое, заплетенное в доспехи из корней и ими же наспех сшитое, с выломанными суставами, вывороченными ступнями; скрюченными пальцами и острыми локтями… Болталась синюшная, переполненная черной кровью женская грудь. Безжизненно клонилась в сторону темноволосая, коротко стриженая голова. Другая — с глазами-бельмами и оскаленным ртом, — безостановочно клацала челюстями. Крошились на острые осколки, перепачканные кровью зубы. Жидкие, свалявшиеся пряди раскачивались за острыми эльфийскими ушками…
Упругие корни с запахами земли обвили ствол умолкшего карабина и вырвали из ослабевших рук. Виктор отшатнулся, не в силах двинуться с места, но не упал. Когтистые пальцы с остатками потрескавшегося лака на ногтях воткнулись под ребра через дыру в рубахе — кожа разошлась, как гнилое тряпье, — удержали на ногах, потянули к себе. Жесткая, грубая ладонь сдавила мошонку. Руки — женская и мужская, пронизанная строчками перевитых корешков, — ухватили голову, сдавили виски. Между синих губ Викиной головы и осколков зубов выскользнул толстый и непомерно длинный язык, в бахроме бледных нитяных наростов.
Сергачев захрипел. Пальцы под ребрами пустили корни в легкое, переплетаясь с бронхами. Яички лопнули, словно перезревшие виноградины. Виктор широко разинул рот. Вены на шее вспухли жирными дождевыми червями. Жилы натянулись струнами. Дикий крик ударил по ним, отчаянно и коротко. Ищущий язык скользнул ему навстречу поверх зубов, окунулся в лужицу горячей крови, заполняющей рот. Крик-кашель бил черным гейзером в мертвое лицо Вики…
Кончик ее языка разорвал кожу под подбородком, кокетливо завернулся вокруг челюсти. Глаза Сергачева закатились, сохраняя на сетчатке последний ее оттиск, отлетающей в шлейфе кровяных брызг и ошметков кожи. Волевой и мужественной. Отдельной навсегда…
Нет у любви никаких крыльев, подумала Оксана, вслушиваясь в далекий, полный животной боли крик. В плотном сыром воздухе, по-над водой, он нагнал ее суденышко, закачал на короткой мелкой волне и застрял-затих в глухом распадке темнеющего берега. Кажется, она узнала голос Степана…
«С любимыми не расставайтесь, Всей кровью прорастайте в них…»
Ее лихорадило. В боку пощипывало и ныло. Боль потихоньку начала ворочаться под повязкой, пуская ветвистые корни под кожу. Оксана привалилась к прохладному резиновому боку и закрыла глаза. Под веками раскачивалась крона Илгун-Ты, расплывшейся, как пятно Роршаха, кляксой. Первое, что приходило в голову — любовь…
«В итоге все сводится к способности отдавать,» — сказал Димка, кивая изуродованной головой. — «Даже если это никому не нужно…»