Сливовое дерево - Вайсман Эллен Мари. Страница 14

В то время как внешний мир погружался в хаос, они укрывались в сухом, хоть и с земляным полом, помещении, болтали и смеялись, раскачиваясь в такт мелодии, которую напевал Исаак, строили планы на будущее, когда белый свет излечится от сумасшествия, молясь о том, чтобы это случилось поскорее. Но шли недели за неделями, и влюбленные стали сомневаться, наступит ли когда-нибудь такое время.

— Они заявляют, что это непосредственная реакция на убийство сотрудника германского посольства польским евреем, — рассказывал Исаак в конце ноября, когда молодые люди обсуждали последние события. — Но мы с отцом считаем, что все заранее спланировано. Это были не разгневанные мирные жители, а переодетые в штатское эсэсовцы. Кто еще мог громить принадлежавшие евреям лавки и избивать евреев на улицах?

Они сидели на расстеленных пальто, опершись на ящики с картошкой. Кристина подогнула под юбку ноги, спрятав их от стелющегося по земляному полу холода. Исаак одной рукой обнял ее за плечи и положил подбородок ей на макушку.

— В газете были фотографии горящих синагог в Берлине, — сказала Кристина.

— Они называют это Kristallnacht [29] из-за разбитых стекол. Девяносто одного еврея убили, двадцать тысяч бросили в тюрьму.

Кристина взглянула на него с удивлением.

— За что? Они оказывали сопротивление?

— Кто знает? Эсэсовцам не нужны причины, — Исаак стиснул зубы и поскреб каблуком ботинка по темной утрамбованной земле, словно хотел пнуть кого-то. Если и дальше так пойдет, Гитлер изгонит евреев из Европы. Родителям пришлось забрать Габриеллу из школы: теперь еврейские дети не могут учиться в немецких школах, — в его голосе звучали одновременно гнев и скорбь. — Мне пришлось бросить университет. Родители тратят свои сбережения, чтобы как-то кормить нас. Когда я иду в бакалейную лавку, мне кажется, что за мной следят. Я не могу сопротивляться. Я бесправен, лишен всех возможностей. Мне не позволят получить образование или устроиться на работу. Я останусь без средств к существованию. Я люблю тебя, Кристина, но как ты будешь жить со мной?

Она приложила руку к его щеке.

— Ты забываешь, что у меня и сейчас ничего нет. Мои родители бедные, но они вместе. И я никогда не была так счастлива. Я не передумала. Единственное, чего я хочу, — быть твоей женой.

Он улыбнулся и крепче прижал ее к себе, целуя и опуская на расстеленные пальто, пока они не легли на них бок о бок. Кристина задрожала, хотя было не холодно. Исаак натянул края своего пальто ей на плечи и, опираясь на локти, навис над ней. Его карие глаза переполняли любовь и нежность, и она покорилась пылкости и глубине его чувства. Она обвила его руками, и он, тяжело дыша, жарко целовал ее, стук его сердца отдавался у нее в груди. Она потянулась к его рубашке и стала нащупывать пуговицы. Дыхание ее участилось. Его теплая ладонь скользнула от ее талии к задней части бедра, ощупывая и стискивая его через юбку. Он целовал ее шею, бледную глубокую ямку над ключицей, теплую нежную возвышенность груди. И вдруг остановился и потряс головой.

— Нельзя, — произнес он, задыхаясь. — Если ты забеременеешь…

Ее живот свело судорогой, она сникла, из-за подавленного желания все тело ныло.

— Знаю, — жадно дыша, проговорила она.

Он положил голову ей на грудь, и она почувствовала, как он дрожит всем телом.

— Если станет известно, что ты носишь ребенка от еврея, нас обоих посадят в тюрьму, невзирая на твою беременность.

— Знаю, знаю, знаю. Обними меня.

Невероятным усилием она попыталась успокоить скакавшее в груди сердце. Дыхание Исаака замедлилось, и она ощутила, как его тело расслабилось. И внезапно, чувствуя на своей груди тяжесть его головы, Кристина представила ребенка, новорожденного мальчика или девочку, отпрыска Исаака, младенца, приткнувшегося к ее груди в поисках молока и уюта. «Случится ли это когда-нибудь? — думала она. — Позволят ли нам когда-нибудь быть вместе, жить, как все остальные, в счастливом браке, иметь дом и детей, пользоваться основными человеческими правами?»

Слезы брызнули у нее из глаз, и она крепче обняла возлюбленного, стискивая его рубашку в кулаках и желая провести так остаток жизни, боясь, что его каким-нибудь образом отнимут у нее.

«Как же такое могло приключиться? По чьей злой прихоти я вдруг оказалась в мире, где человека могут бросить в тюрьму за любовь к другому человеку? Людей могут упечь за решетку или, того хуже, за невинное дитя, за новую жизнь, сотворенную ими двоими, желающими трудиться и жертвовать собой, чтобы дать этому ребенку все необходимое, всего лишь потому, что они или хотя бы один — евреи. Это, должно быть, страшный сон, — убеждала она себя. — Иначе и быть не может. Сейчас я проснусь и увижу, что все это не взаправду».

Кристина ущипнула себя за руку, но ничего не произошло. Она по-прежнему лежала на земляном полу в овощном погребе, обнимая своего избранника, и оба они считались преступниками. Она не отрываясь смотрела на янтарный огонек свечи, чей отсвет мерцал на сводчатом потолке, и внезапно почувствовала ледяной холод, который просачивался от земли через пальто, достигал ее кожи, пробирал до костей, стремился добраться до сердца, неожиданно опустевшего, если не считать поселившегося в нем горя и страха. «Что с нами будет?» — думала она, и слезы мочили ее волосы.

Зима была самой суровой за последние годы, с адскими метелями и завывающими косыми ветрами, которые наметали на улицах высокие сугробы. Едва снегоуборщики на конной тяге успевали очистить узкие улицы и извилистые бульвары, как вьюга вновь засыпала их.

Мать Кристины закрыла ставни, оклеила их старыми газетами и повесила с внутренней стороны окон скатерти и простыни. Но сухой мелкий снег все же проникал в дом, образуя на деревянном полу низкие холмики, похожие на миниатюрные песчаные дюны. После захода солнца мутти прекращала подбрасывать в печь уголь и выдавала всем членам семейства по одеялу, чтобы каждый мог закутаться во время ужина. Как только огонь догорал и в печи оставались лишь пульсирующие горочки черных и оранжевых угольков, все отправлялись спать в шапках, рукавицах и нескольких слоях одежды.

Закончился 1938 год, начался 1939-й. Кристина проклинала погоду. Иногда снег наметало так высоко, что они с Исааком могли только стоять около овощного погреба, дрожа от холода и обнимаясь, пока он не отправлял ее домой. В довершение всех ее страданий Исаак решил, что им надо встречаться лишь раз в месяц, потому что, хотя оба изо всех сил ворошили снег и уничтожали следы своего присутствия, они все же оставляли отпечатки ног и протаптывали дорожки в чужих владениях. Хозяин мог что-то заподозрить.

Даже когда снег начал таять, Исаак настаивал на том, что чаще встречаться нельзя, поскольку тайная полиция теперь регулярно наведывалась в город и ходила из дома в дом, проверяя документы. Жители были чрезвычайно напуганы, и если бы кто-то заметил их ночью на улице, могла начаться паника. А что, если их узнают?

За два дня до календарного начала весны по радио объявили, что Гитлер послал войска в Богемию и Моравию, а восемь часов спустя фюрер самолично прибыл в Прагу. К тому времени когда расцвели тюльпаны и крокусы, арестованных коммунистов, социалистов, профсоюзных лидеров и других врагов рейха отправили в новый концентрационный лагерь в восточной Германии — Дахау. В мае вышел указ о том, что дети до трех лет с подозрениями на наследственные заболевания должны быть поставлены на специальный учет в государственных учреждениях.

Кристина жила словно в забытьи и считала часы до встречи с Исааком. Днем она ходила на мельницу и в лавку, опустив голову, из боязни, что глаза выдадут ее секрет. Однажды военный грузовик проехал через рыночную площадь, и она с трудом сдержала дрожь в руках, отсчитывая мелочь за банку сыра.

Мать рассказала Кристине, что Кати помолвлена со Штефаном. Ко всеобщему удивлению, мать девушки горячо приветствовала этот союз и просила мутти сообщить Кристине, что подруга занята и не имеет времени встречаться с ней. Говоря по правде, Кристина была этому даже рада. Она не смогла бы слушать восторженные, пересыпанные хихиканьем речи Кати, не разразившись слезами. Когда Кристина видела, как влюбленные, держась за руки, разгуливают по улицам, она разворачивалась и шла другой дорогой или ныряла в ближайший переулок и убегала.