Семя скошенных трав (СИ) - Далин Максим Андреевич. Страница 59

Наверное, хлебало у меня отвалилось знатно. Вениамин заметил и подошёл, спросил меня, пока шедми никак не могли налюбоваться на своих:

— Непривычно?

— Это что, — спросил я, — биоформ?

— И биоформ, и генетическая трансформация, и коррекция наноботами, — сказал он. — Здесь такие условия, что иначе мы бы не выжили. Мы — практически шедми.

— Личной жизнью пожертвовали? — спросил Юлька, подходя.

Вениамин усмехнулся.

— Нет, репродуктивная система у нас родная. Кое-кто — с жёнами… Впрочем, человеческие дети на Серебряном за эти четыре года не рождались: экстремальный биоформ не позволяет. Для зачатия изрядно корректировать физиологию надо.

— Неужели и Рашида здесь? — спросил Юлька. — Говорили, что она погибла на Шеде…

— Рашида — здесь, — сказал Вениамин. — И Алишер здесь. А вот Тура и впрямь… И Гюзель с мужем… Ты знаешь, они работали с шедийскими биологами и генетиками на Океане Третьем — там их и убили вместе с шедийскими учёными. В общем, у Саида остались только жена и младший сынишка. От довольно большой семьи… И — вот забавно, да? — они все были убиты людьми. Отец, старший сын, дочь… Гюзель беременная была.

— А я думал, его отец — от сердца… — заикнулся Юлька и осёкся.

— Вот именно, — сказал Вениамин. — Как Рома Шалыгин.

Мне стало несколько неуютно — и я встрял:

— Э, мужики… Вениамин, а ты — кто?

Он на меня глянул — снизу вверх:

— Кранц, — сказал, подал руку. — КомКон, агент влияния. А ты? Что-то не помню тебя.

— Бердин, — сказал я, руку пожал. — Это… пилот. Работал тут, на мысе Ветров. Прямо вот… тогда и работал. При мне оно всё… и сбили меня тут.

Кранц на меня взглянул с каким-то новым интересом:

— Любопытно.

— Я всё знаю, — сказал я. Чувствовал, как к горлу уже подкатывает, но ещё мог нормально говорить, не заикаясь. — Я, это самое… знаю, что была провокация.

Кранц криво усмехнулся. Очень нехорошей усмешкой, жестокой.

— Ты расскажешь, — сказал он. Не спросил, а сообщил мне, что я должен рассказать. И окликнул своих здешних коллег. — Саид, Дога! Принимайте гостей, а я должен перекинуться парой слов со своим этнографом. Закончим — придём обедать.

— И ты уходишь? — сказал мне Антэ, у которого на руках сидела пушистая малявка.

— Да, — сказал я. — Мне надо тут…

Не сумел объяснить, что именно надо тут — но почему-то почувствовал, что надо идти с Кранцем. Он мне одновременно нравился и не нравился, но главное — он чем-то напоминал Шалыгина. Тянуло к нему, видимо, именно поэтому.

Так что он нас с Юлием повёл куда-то вглубь станции — я пошёл, не сомневаясь.

Вышли из ангара, через переход, из которого шли и лестницы, и лифты — там по всем стенам вились растения, зелёные земные и бурые с желтоватыми шедийские. Свернули в широкий коридор — и оказались в странном помещении: в высоком, практически пустом зале, освещённом синеватым светом, а посредине — светлый каменный куб высотой метра полтора. По четырём углам горели слабенькие голубые огоньки в плошках, электрические светильники изображали коптилки, а между ними грудой лежали ракушки, много разных ракушек, больших и маленьких, всех форм: и вроде гребешков, и спиральками, и трубочками, и каких только не было. Ракушки, которые не поместились наверх, лежали на полу, засыпали куб почти до половины. По верхней грани куба были вбиты стальные скобы. На этих скобах висели белые шнуры в узлах, много-много шнуров.

Против куба Кранц притормозил.

— Вениамин, — спросил я, — это что?

— Алтарь, — сказал Кранц. — Памяти убитых на Океане Втором. — Он взял шнур в руку и потянул сквозь кулак. — Антонов Глеб Витальевич, двадцать пять лет, Земля. Был расстрелян вместе с шедийскими учёными на Медузьем. — Взял второй шнур. — Дженни Мэри Роуд, тридцать два года, Земля. Погибла во время спасательной операции, у вулкана Богатырь. — Третий. — Гхирикай из Огу, Шед, сорок лет. Отвлекал землян от спасателей, покончил с собой, когда его задержали…

— То есть не военные? — спросил Юлий.

— Нет, — сказал Кранц. — Те, кого мы знали. Наши. Учёные, врачи, педагоги, обслуживающий персонал станции. Тут погибло много военных, но мы их просто не знаем.

На стене, в тусклом синем свете, висели чьи-то фотки. Я подошёл посмотреть.

Это были дети. Маленькие шедми. Белые шнуры в узлах свисали с их портретов, как аксельбанты. Фотки были разнокалиберные, не стильные; по-моему, часть — из личных дел, часть — куски ВИДголов, перенесенные на плоские носители. Множество этих фоток с двух сторон окружало нишу, а в нише на кубике-постаменте сидела толстенькая каменная русалочка-шедми. Вместо ног у неё были — от колен — тюленьи ласты, пузико выпирало, как у беременной, перепончатыми ладошками она упиралась в постамент, как морской котик, а в плоской груди, в сквозной дырке, горел яркий голубой огонёк. Она была очень смешная и трогательная и выглядела девчонкой лет двенадцати. Под постаментом тоже лежала груда ракушек.

Я обернулся к Кранцу. Он пояснил раньше, чем я спросил:

— Это Хэталь. Богиня-дитя, общая мать шедми. Они не очень верующие, но блюдут традиции… и потом, Хэталь для них — не столько символ веры, сколько символ Океана. Дома, памяти…

— А ракушки зачем? — спросил я.

Кранц усмехнулся.

— Юл, объясни, зачем ракушки.

Я посмотрел на Юла. Лицо у него в голубом свете казалось неживым, глаза расширились и блестели.

— Ракушка — приют для души, покинувшей тело, — сказал он тихо. — Умершие приходят из Океана проститься и благословить живых — и останавливаются в ракушках. Ты услышишь шум Океана, если прижмёшь ракушку к уху, Яр, а шедми слышат голоса… голоса своих родичей, друзей, предков… целый хор странствующих душ.

— Да, — сказал Кранц. — Но не только.

— А! — спохватился Юл и добавил, словно студент на экзамене: — Душа белька через ракушку может вернуться домой. Если умирает белёк — девочки приманивают его в самую красивую ракушку и ждут, когда он родится снова.

Кранц слушал со странным выражением, каким-то почти болезненным. Я даже заметил, как подрагивает мускул у него на скуле.

— Теперь верно, — сказал он. — Молодец. Они приносят сюда ракушки, надеясь вернуть души умерших бельков и детей постарше. Вдруг те, кто покинул мир, не успев пересечь Межу, всё-таки захотят вернуться домой… кто знает.

Он сказал это так серьёзно, что мне стало жутко.

— Ты что, в это веришь? — спросил я, чувствуя комок в горле.

— Какая разница, во что я верю, — медленно проговорил Кранц. — Я хочу, чтобы ты увидел. И понял. И рассказал всё, что знаешь. Под запись. Это может оказаться чрезвычайно важно.

— Ну так… да, — сказал я, стараясь не заикаться и хоть как-то собрать мысли. — Ясно. Ясно, их жалко, ведь они остались без дома. И такие потери… война…

Кранц поднял голову и посмотрел мне в глаза, снизу вверх:

— Бердин, ты пока не понимаешь. Это не случайные потери. Здесь, на Океане, очень планомерно и целеустремлённо уничтожали или куда-то увозили их детей. Вели охоту на детей. Видишь это? Думаешь, при минимальной принципиальности военных, при самой обычной избирательности, когда силой меряются в основном те, кто с оружием, в колониальном мирке, где нет крупных гражданских объектов, такие потери среди детей вообще возможны? Да здесь детей было убито и пропало без вести едва ли не больше, чем взрослых!

— Слушай, Кранц, — сказал я, — а ты знаешь такую фамилию: Смеляков?

— Слышал от Ромы Шалыгина, — кивнул он.

— А ты знаешь, что всё вообще началось с бельков? — сказал я. Меня прорвало. Я понял, что Кранц — тот единственный человек, которому можно рассказать. Меня немного смущал Юлька, но Кранц считал, что он — не помеха, и я подумал, что — ладно, не помеха. И выдал всё ворохом, прямо тут, перед этим алтарём и ракушками, будто оправдаться хотел — парню, который сделал себя наполовину шедми. Торопясь, сумбурно, зато, кажется, я сумел как-то собрать всю информацию на какой-то логический каркас.