Объятье Немет (СИ) - Ремельгас Светлана. Страница 22

Город, казалось, тоже приглядывался к гостям. Внимание было не всегда дружелюбным, не всегда даже полным вежливого безразличия. Обрывались разговоры и слышался шёпот. Некоторые, объяснил Арфе, не рады заключаемому соглашению. Но он сказал как будто не все, и эта недоговоренность зияла, как брешь, в череде его многословных рассказов.

Однажды два человека, с виду небедных, двинулись к повозке, но остановились, не найдя в себе смелости. Цветастые их одежды выделялись среди скупых нарядов Гиданы.

— Это младшие сыновья семьи Кезанис, — в обычной своей манере поведал Арфе. — Теперь, когда глава дома мертв, наследники, что есть сил, делят богатства. Сложная задача, и хватит не всем. Ведь часть наследства давно истрачена.

— Кезанис? — оживился отец. — Я помню, брат мой, Лайлин, был у одного из них советником.

Но Арфе уже отвернулся, а в следующий момент повел рассказ о домовом храме редкостной красоты (мрамор и жадеит, немного золота), что скрывался в особняке напротив.

И вот, наконец, когда ожидание новостей от Совета стало из привычного утомительным, настал день новой встречи.

— Одиннадцать прочли соглашение и готовы говорить о нем. Они примут первых просителей на рассвете, а к полудню закончат — чтобы увидеть вас, — известил Арфе. — Готовьтесь, возможно, беседа продлится до ночи.

Ати взглянул на отца — и увидел, как тот нахмурился. Но ведь обсуждение и не могло пройти быстро? Так Ати утешил себя.

Однако следующий день выдался трудным и долгим. Зал, где собирался Совет, при свете солнца остался все так же сумрачен. Высоко под потолком сочились уличной ясностью стекла, всех оттенков синего. Искусно сделанные, узорчатые, они, тем не менее, были почти непрозрачны. И все же Ати поднимал к ним глаза не раз и не два, пока сидел перед Советом. Украдкой — чтобы не выказать неуважения. И даже тогда старался не упустить ни слова.

Говорил, в основном, отец. Он — и человек в красных одеждах. Страница за страницей, товар за товаром бились они над соглашением. Каждый тянул на себя. И хоть Фер-Сиальце доверил Болусу Кориса знание о том, как далеко готов отступить от написанного, даже эти пределы мнились Совету порой чрезмерными. Два раза в обсуждении делали перерыв, и Ати с отцом покидали зал, чтобы утолить жажду и голод и дать время Одиннадцати. Потом возвращались — и начинали по новой.

Могли ли города не договориться? Была пара тяжелых, упрямых моментов за эти часы, когда взаправду казалось: могли.

Потому, когда все закончилось, Ати поверил не сразу. Он все ждал, что спор вот-вот продолжится, что найдется еще один какой-то вопрос, а вслед за ним — и другие. Но Одиннадцать поднялись с мест, и человек в красном кивнул писарю. Тот отложил грифель.

— Завтра мы поставим печать.

В этом обещании содержалось все то, за чем они плыли в Гидану. И, хоть нельзя радоваться еще не свершившемуся, спускаясь по лестнице, отец улыбался. Улыбкой усталой, но вовсе не обессиленной.

Назавтра печати были поставлены. И сразу же начались сборы: ведь Фер-Сиальце ждал новостей. Однако, как бы ни был строг и сдержан Совет, для него соглашение тоже значило многое. Послов, его обеспечивших, следовало отблагодарить — прощальным застольем.

— Да, это то, что мы заслужили! — воскликнул отец, развернув приглашение. Ати, видел, впрочем: тот вовсе не готов еще отдыхать. Но в чем крылись причины недоверия, не понимал.

Тем более, что так изобильно оказалось застолье. Пели певцы и скользили вокруг танцовщицы. Серебристые флейты — такие легкие, такие прозрачные, — трогали душу невесомыми пальцами. В Фер-Сиальце были в ходу другие совсем инструменты, и музыка, которую играли тем вечером, еще долго звучала в памяти Ати.

Отец, однако, пил мало и веселился больше для вида. Ждал ли он какого-то напоследок подвоха? Опасайся чего-то конкретного, Ати бы предупредил. Но, похоже, определенности не было. Похоже, отец просто не мог до конца поверить, что все завершилось удачно.

Ати же, хоть и перенял часть родительской осторожности, вовсю изучал эту новую для него, праздничную Гидану. Собирались здесь иначе, чем в Фер-Сиальце, и держались более обособленно. И нашлось много еще больших и малых отличий, которые он бережно сохранил.

Особенно ему запомнилась девушка, подносившая в тот день вино. Их таких было несколько, но именно эта оказалась настолько черноволосо гибкой, именно эта поглядывала на Ати украдкой — но вовсе не тайно. Встретилось в ней что-то, не встречавшееся ему прежде, а может, прежде лишь не замеченное. Сможет ли быть такой Улинат, задался нежданным вопросом Ати, но ответа в себе не нашел.

— Почему Одиннадцать называют Серыми? Ведь они одеты в разные цвета, — спросил он на обратном пути сопровождавшего их в предпоследний раз Арфе. В книгах об этом ничего не писали, как о самой собой разумеющейся, и так понятной всем вещи.

— Они — город. А ты видел цвет города, — отозвался Арфе.

И на этом умолк.

Гидана, словно чувствуя, что они скоро покинут ее, была темна, задумчива и немного печальна. Свежий вечерний ветер дул в спину, спускаясь вместе с ними по склону. Как хороши были в тот день улицы, как загадочны дома из дымчатого камня с высокими, узкими окнами! Виденные много раз, они так и остались неузнанными. Ведь для того, чтобы понять место, нужно прожить в нем не месяц и не два.

Попрощавшись с Арфе, глядеть на которого тоже было накануне разлуки грустно, Ати с отцом еще час провели за беседой, обсуждая грядущий отъезд. Назавтра предстояло много мелких, но не утомительных дел. Наконец, отец поднялся, чтобы идти в свои покои. Ати примеру последовал, ненадолго лишь задержавшись.

Войдя в спальню, он какое-то время стоял, не раздеваясь. Ветер играл занавесями, а неверный свет ламп только усиливал мнимую переменчивость комнаты. В отличие от отца, Ати на застолье от вина не воздерживался, и легкое опьянение добавляло изгибов теням. Он развязал кушак и снял верхнее платье, сложил на крышке сундука. Снял кольца и ожерелье из хризолита и серебра. Задул лампу — и тут занавеси шепнули:

— Атех.

Как будто еще один порыв ветра. Но то был не ветер и не игра сознания.

— Атех, — настаивал бесплотный голос.

Голос, однако, знакомый. Хоть и переменившийся.

Осторожно, стараясь ступать как можно тише, Ати подошел к окну. Отдергивать занавесь, впрочем, не спешил. И только когда его окликнули в третий раз, отвел в сторону прохладную ткань.

Поначалу Ати казалось, что двор за окном пуст. Легко покачивались в безлунном мраке растения: деревья и кустарники, большие съедобные цветы на многоярусных клумбах. Но потом он понял, что не туда смотрит. Он искал Лайлина в саду, потому что не видел его перед собой. А нужно было повернуться направо. Там, вцепив пальцы в решетку, приникла к стене бессильная тень.

Не человек — ворох грязной одежды. Слои и слои ее укутывали собой что-то, о чем лучше не знать. Ати, однако, чувствовал в ночной свежести запах. Целую историю запахов, впитавшихся в эти лохмотья за годы странствий, но под ними — один, несомненный. Дядя пах порченым вяленым мясом.

Надо было сказать что-то, но Ати предпочел ждать. Что бы ни пришло к нему, как бы оно ни проникло в надежно запертый двор, свою цель оно знало. А раз так — ему начинать.

Лайлин — хотя оставалась ли эта тень все еще Лайлином? — однако, медлил. Не мог подобрать слов? Наконец, в тишине раздался вздох.

— Узнал… ты меня?

Столько было в этих словах тоски, что Ати почувствовал, как по спине побежали мурашки.

— Мы виделись два года назад. Ты ведь помнишь своего дядю? Я попросил тебя об одной вещи и, верно, подвел.

Голос звучал будто отдельно от тела. Да и как вообще удавалось Лайлину говорить, если он был забальзамирован? Это являлось, впрочем, не самым важным вопросом сейчас. И все же Ати никак не мог перестать о том думать. Откуда шел этот скорбный голос?

— Подвел не только тебя. Швец варази, знаю, не может не держать на меня зла.