Рай - Гурна Абдулразак. Страница 5

Поезд уже ехал какое-то время, прежде чем новизна путешествия повыветрилась, и тогда мысль, что дом остался вдали, сделалась невыносимой. Мальчик припомнил легкий мамин смех и заплакал. Дядя Азиз сидел рядом на скамье, и Юсуф сквозь слезы виновато оглянулся на него, однако купец уснул, втиснувшись между краем скамьи и поклажей. Несколько мгновений спустя Юсуф почувствовал, как слезы высыхают, но расставаться с самим ощущением печали не хотелось. Он вытер слезы и принялся изучать дядю Азиза. Ему еще не раз представится такой случай, но то был первый раз с тех пор, как дядя появился в жизни Юсуфа, когда мальчик мог в упор разглядывать его лицо. Войдя в поезд, дядя Азиз снял куфи, и Юсуф с удивлением увидел, какие жесткие у него черты лица — без шапочки лицо показалось приплюснутым, пропорции нарушились. Сейчас, когда он откинулся и тихо дремал, исчезли изысканные манеры, обычно привлекавшие к себе внимание. Пахло от него по-прежнему великолепно. Это Юсуфу всегда нравилось в дяде — это и еще тонкие, развевающиеся халаты и вышитые шелком шапочки. Когда он входил в комнату, аромат его присутствия струился как нечто отдельное от самого дяди, свидетельствуя о процветании, изобилии, отваге. Теперь, когда он полулежал, прислонившись к куче багажа, пониже груди проступило небольшое округлое брюшко. Раньше Юсуф такого не замечал. Он присмотрелся и увидел, как живот поднимается и опадает с дыханием, а однажды по нему вбок пробежала волна.

Кожаные мешочки с деньгами были, как обычно, привязаны ремнем вокруг чресл, свисали на бедра и сходились между ногами, переплетаясь и выступая, будто кольчуга. Юсуф никогда не видел, чтобы дядя расставался с поясом, даже когда спал после обеда. Он подумал о серебряной рупии, спрятанной в щели внизу стены, и задрожал при мысли, что монету найдут и его вину обнаружат.

Поезд был шумный. Пыль и дым летели в открытое окно, а с ними запах огня и обугленного мяса. По правую руку местность, где они ехали, тянулась плоской равниной с длинными тенями в густеющих сумерках. Там и сям разрозненные фермы цеплялись за поверхность, приникая к быстро мелькающей земле. По другую сторону бугры гор, их вершины вспыхивали ореолом в лучах закатного солнца. Поезд не спешил, двигался рывками, урчал, пробиваясь к побережью. Порой тормозил и почти останавливался, движение становилось едва уловимым, потом внезапный рывок вперед, пронзительно, протестующе взвизгивали колеса. Юсуфу не запомнилось, чтобы поезд останавливался в пути, но потом он понял, что такие остановки на станциях, конечно же, случались. Ему досталась часть еды, которую мама приготовила для дяди Азиза: маандази, вареное мясо, бобы. Дядя умело и аккуратно распаковывал еду, бормотал «бисмилла», слегка улыбаясь, и наполовину раскрывал ладонь, приглашая мальчика присоединиться к трапезе. Он ласково поглядывал на Юсуфа, пока тот ел, и улыбался в ответ на его тоскливый взгляд.

Заснуть не получалось. Ребра скамейки глубоко впивались в тело и будили Юсуфа. Порой он задремывал, чаще лежал в полусне, мучаясь от потребности облегчиться. Открыв среди ночи глаза, он чуть не вскрикнул громко при виде наполовину заполненного сумрачного вагона. Снаружи — тьма, бездонное море тьмы, он испугался, что поезд слишком глубоко в нее погрузился и уже не найдет безопасного пути назад. Сосредоточился на шуме колес, очень старался, но ритм их был неровен и чужд, только раздражал и мешал уснуть. В полусне привиделось, что мама — одноглазая сука, та, что у него на глазах была раздавлена когда-то колесами поезда. Потом привиделось: вот его трусость лежит, блестит-переливается в свете луны, покрытая слизью последа. Он знал, что это его новорожденная трусость, потому что кто-то из тьмы сказал ему, и сам он видел, как она дышит.

На следующее утро они добрались до места назначения, дядя Азиз спокойно и уверенно провел Юсуфа через вопящую толпу торговцев сначала внутрь станции, а оттуда наружу. Он не разговаривал с мальчиком, пока они шли по улицам, усеянным остатками недавнего праздника. Дверные косяки все еще были украшены арками из пальмовых веток. На дорожках растоптанные гирлянды бархатцев и жасмина, потемневшие очистки фруктов на обочине. Впереди шел носильщик, тащил их багаж, потел, отдувался на утренней жаре. Юсуфу велели отдать свой маленький узелок. «Носильщик заберет его», — сказал дядя Азиз, указывая на ухмыляющегося мужчину, который стоял, раскорячившись, над прочими вещами. На ходу носильщик подпрыгивал, переносил вес на здоровую ногу, оберегая хромую. Дорога — ее поверхность — была раскалена, и Юсуф, чьи стопы не были защищены, сам бы охотно пустился вприпрыжку, но знал (ему это не требовалось объяснять), что дяде Азизу это не понравится. Судя по тому, как дядю приветствовали прохожие, Юсуф понял: он — важный человек. Носильщик покрикивал, веля расступиться: «Дайте сеиду пройти, ваунгвана!^[9]» — и хотя сам он был такой оборванный, больной на вид, никто не возражал.

Порой он оглядывался с кривой ухмылкой, и Юсуфу мерещилось, будто носильщик знает о какой-то угрозе, о какой сам он понятия не имел.

Дядя Азиз жил в длинном приземистом здании на краю города. Дом стоял в нескольких метрах от дороги, перед ним был большой расчищенный участок, окаймленный деревьями. Невысокие нимы, кокосовые пальмы, хлопковое дерево и огромное манго в углу двора. Были там и другие деревья, незнакомые Юсуфу. В тени мангового дерева уже сидело несколько человек — надо же, еще даже не полдень. Рядом с домом тянулась зубчатая белая стена, по ту сторону Юсуф разглядел верхушки деревьев, в том числе пальм. Мужчины, сидевшие под манговым деревом, завидев дядю Азиза, поднялись, вскинули руки, выкрикивая приветствия.

Навстречу из магазина перед бунгало выбежал юноша по имени Халил, громко восклицая и многословно приветствуя хозяина. Он почтительно поцеловал руку дяде Азизу и готов был целовать ее снова и снова, пока дядя не отнял у него свою руку, что-то раздраженно пробормотав. Халил умолк, застыл перед ним, сцепив пальцы так, словно пытался удержаться и не потянуться снова за отнятой рукой. Они обменялись приветствиями и новостями по-арабски, Юсуф пока наблюдал. На вид Халилу было лет семнадцать-восемнадцать, тощий, нервный, усики едва пробиваются на губе. Юсуф сообразил, что речь зашла и о нем, — Халил обернулся, смерил его взглядом, взволнованно закивал. Дядя Азиз двинулся вперед к боковой стене дома, и Юсуф увидел там открытый проем в длинной белой стене. Сквозь эту распахнутую дверь он на миг заглянул в сад и вроде бы заприметил там плодовые деревья, цветущие кусты, мерцающую воду. Он шагнул следом, но дядя, не оборачиваясь, выставил ладонь, отодвинув слегка руку от тела, и так и держал ее неподвижно, удаляясь. Юсуф никогда прежде не видел такого жеста, но почувствовал в нем упрек и понял, что это означает запрет следовать за дядей. Он оглянулся на Халила — тот осматривал его оценивающе, с широкой улыбкой. Махнул, подзывая к себе, и двинулся обратно в магазин. Юсуф поднял палку с узлом, которую носильщик оставил на земле, когда понес багаж дяди Азиза внутрь, и пошел за Халилом. Четки из бурого песчаника уже потерялись, он забыл их в поезде. На скамье перед магазином сидели трое стариков, их спокойные взгляды проводили Юсуфа, когда тот поднырнул под прилавок во внутреннюю часть магазина.

5

— Это мой младший братец, будет работать на нас, — сообщил покупателям Халил. — Он выглядит таким маленьким, слабым, потому что явился прямиком из диких мест, по ту сторону гор. Там они едят лишь маниоку и сорную траву. Вот почему он похож на ходячий скелет. Эй, кифа уронго^[10]! Только посмотрите на бедняжку! На его слабые ручонки, на его вытянутую физиономию. Но мы накормим его рыбой, цукатами и медом, и очень скоро он сделается достаточно упитанным для ваших дочерей. Поздоровайся с покупателями, малыш! Улыбнись пошире!

В первые несколько дней Юсуфу улыбались все, за исключением дяди Азиза — его мальчик видел раза два в день. Люди спешили навстречу дяде, целовали ему руку, если он позволял, или почтительно кланялись с расстояния в несколько метров. Его лицо оставалось бесстрастным, сколько бы приветствий и молитв ни раздавалось вокруг, и, вытерпев достаточно, чтобы соблюсти правила вежливости, он шествовал дальше, бросив горсть монет самым жалким из своей свиты.