Внутренняя война (СИ) - Куонг Валери Тонг. Страница 11

На рассвете после бессонной ночи он решил изложить свою, чуть подправленную версию событий. Опрашивали его в понедельник недолго. Офицеру полиции Пакс заявил, что заходил домой около 16 часов, чтобы взять пиджак, и ничего необычного не заметил. Сдвинул всего-то на полчаса хронологию своих перемещений, и все неудобные вопросы отпали. Провожая Пакса, полицейский вздохнул: «Девятнадцатилетнего мальчика буквально избили до смерти и бросили умирать… Мир просто сошел с ума, дорогой господин Монье!»

А информация тем временем попала в прессу. А. Винклер обрел имя — Алексис — и внешность — лицо чудесного юноши с густыми темными волосами, зелеными глазами и правильными чертами, талантливого ученика подготовительных курсов в вуз, у которого не было ни врагов, ни подозрительных знакомых. Он поселился в этой меблированной студии три недели назад, чтобы быть ближе к лицею во время подготовки к конкурсным экзаменам. Его родители внесли на его банковский счет скромную сумму, которой едва хватало на питание и покупку канцелярских принадлежностей. Он пользовался мобильным телефоном, у которого уже вышло четыре новых, более модных версии, а также компьютером средней ценовой категории. Оба обнаружились на его рабочем столе. Хороших друзей у него было достаточно, но он мало развлекался и упорно работал в надежде поступить в высшую школу гражданской или военной авиации. Эта мечта разбита: среди длинного перечня нанесенных мальчику увечий, которые можно будет по-настоящему оценить только спустя месяцы, а может быть, и годы, — практически полная утрата зрения правым глазом, что означает запрет управлять самолетом.

Эти подробности вызывали у Пакса такое сильное чувство вины, что он даже думал открыться кому-то из близких. Ему хотелось сочувствия, поддержки, слов о том, что ему не в чем себя упрекнуть, что вмешательство было бы самоубийством — не мог он встать на пути у такого зверя — и полиция наверняка прибыла бы слишком поздно… По мнению экспертов, которые на телевидении обсуждали дело за круглым столом, все избиение продлилось меньше десяти минут. Только кому открыться? Ему вспомнилось расхожее выражение: настоящий друг — это тот, кто при необходимости поможет вам «спрятать концы в воду». Вспоминая тех, с кем он проводил вечера, актеров и членов съемочной группы, встреченных на площадке, мимолетных подруг, он просто поразился своему одиночеству. А уж родственники! Бывшая жена его ненавидела, отец уже умер, а Кассандре сказать правду и вывалить все, что было на душе, — немыслимо. Оставалась мать, бодрая восьмидесятилетняя женщина, готовая поддержать его при любых обстоятельствах. Вот, значит, каково его нынешнее положение: пятьдесят лет с гаком, а кроме матери — и бежать не к кому. Это его добило окончательно.

Вскоре после его визита в полицию раздался звонок от Элизабет.

— Ты слышал про жуткое нападение? Психопат! И ведь все случилось в твоем квартале, Бют-о-Кай, возле площади Италии! В субботу!

— И что?

Элизабет даже осеклась, сбитая его агрессивным тоном.

— Да ничего хорошего! То есть наоборот: хорошо, что не ты ему подвернулся.

Может, она что-то знает? Он стал лихорадочно припоминать. В тот день он отключился от Гаспара и сказал Элизабет только о пробе на роль, не упомянув о том, что собирается заскочить к себе. Конечно, Элизабет — так же как его агент и его дочь — знает, где он живет, но пресса точный адрес не упоминала: то есть ни один из них не знает, что нападение случилось прямо в его доме. Пакс мысленно отчитал себя: успокойся, старина, ты трясешься, как прижатый к стенке преступник, но разве преступник — ты? Конечно, нет!

— Ужасно, что преступник еще на свободе, — добавила она. — Если он действует без мотива, где гарантия, что он не пойдет на еще одно преступление?

Этот разговор запустил механизм тревоги по новому руслу. До сих пор Пакс переживал за жертву и осуждал себя за невмешательство. Внезапно он понял, что опасность угрожает и ему. Если мельком увиденная мужская фигура — действительно преступник, то вполне вероятно, что тот тоже заметил его и воспринимает как досадного свидетеля. Час от часу не легче! У него началась настоящая паранойя, он вжимался в стены, беспрестанно оглядывался, вздрагивал при малейшем звуке в доме. По ночам ему снилось, что человек в черной маске подстерегает его в темном месте, набрасывается и хочет убить. Будильник обычно звонил как раз в тот момент, когда он готовился умереть и радовался смерти как избавлению, — так что даже долю секунды почти досадовал, очнувшись у себя в кровати целым и невредимым. Он-то надеялся, что достиг дна, а оказывался снова на краю пропасти.

А в следующее воскресенье мир рухнул: примерно в середине дня в Марселе зарезали двух девушек чуть-чуть постарше Алексиса Винклера, они просто стояли и болтали на залитой солнцем привокзальной площади. Две студентки — такие же прилежные, талантливые, красивые и добрые, как этот мальчик, два имени, которые добавились к длинному списку жертв, бередя еще не зажившие травмы от предыдущих кошмаров. В тот же вечер на концерте в Лас-Вегасе мужчина стал методично расстреливать толпу, раня и убивая десятки людей, которые прибавились к тысячам ежегодно гибнущих от пуль в Соединенных Штатах. Две недели спустя стало известно о двойном теракте в Могадишо: он унес более пятисот жизней. «Унес жизни» — это выражение возвращалось постоянно, словно смерть была поставлена на поток, словно речь шла о массовом производстве. И действительно, трагедии следовали одна за другой. Мир словно погрузился в необратимый хаос, журналисты бросали одно событие и хватались за другое, более свежее, более масштабное и зрелищное, более выгодное в подаче, более рентабельное.

Случай Алексиса Винклера растворился в половодье разлитой вокруг агрессии. На воображаемой шкале ужаса с градацией по географической близости и тяжести преступления его история выглядела просто происшествием: юноша жив и, с точки зрения чисто журналистской, инцидент исчерпан.

Но мог ли Пакс перейти к другим темам? В отличие от остального человечества он постоянно думал об Алексисе и его мучителе. Куда бы он ни смотрел, и поправляя перед зеркалом ворот рубашки, и наклоняясь к телефону, — перед его глазами стояло лицо юного студента. Стало колоть в груди, не хватало воздуха, — пришлось обратиться к врачу. Врач диагностировал панические атаки и выписал ему ксанакс: лекарство приглушало тревожность в фазе бодрствования, зато усиливало ночные кошмары, так что Пакс в итоге от него отказался. Он потерял аппетит и снова начал курить. Лицо осунулось, от бессонных ночей кожа стала дряблой, он выглядел старше своих лет. И стал раздражителен, вспыльчив. Элизабет это беспокоило, но она считала, что все это связано с пробой на роль и ожиданием утверждения со стороны Свеберга, — связь была, но совсем не такая, как она думала. Она отчитывала его как ребенка, говорила, что надо все же быть разумней, неважно, что лежит на весах. Он не отвечал. Она и понятия не имела, что у него сейчас на весах: оправдание содеянного, прощение вины, а не только профессиональная удача. Свеберг был отправной точкой! Он отклонил ровную линию судьбы. Если бы в то 23 сентября не надо было идти на встречу, Пакс работал бы в «Театрико» до шести часов вечера. И вернулся бы домой уже после битвы, в прямом и переносном смысле. Разогрел бы в микроволновке лазанью и сел бы смотреть фильм с тарелкой на коленях, может, и задремал бы на диване. А вечером раздался бы стук в дверь, он бы удивился, но открыл и впустил полицейского, которому бы совершенно честно заявил, что ничего не знает. И снова улегся бы в постель, дивясь и ужасаясь тому, что произошло, но не мучась угрызениями совести. Вместо этого он уже больше месяца мается, как подвешенный, и ждет решения, которое может все оправдать — и никак не приходит.

Наконец позвонил Гаспар.

— Алло, Пакс? Отличная новость, старик, не сегодня завтра можешь обновлять досье, Свеберг увидел в тебе что-то такое… очень мрачное. Именно то, что искал для этой роли, чтобы человек вообще не питал иллюзий насчет человеческой природы, понимаешь? Я, кстати, тоже почувствовал что-то в этом роде. Ты был какой-то не такой. Правда, ты меня просто впечатлил!