Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель. Страница 29

На следующее утро Рантанплан, принеся поднос с завтраком, попросил меня выглянуть в сад. Я привстал на подушках. В окне, так далеко, как только мог достать взор, меж гвоздичных деревьев раскинулась розовая скатерть. За одну ночь расцвели тысячи крохотных лилий и, не колышась, теснились теперь под густыми кронами.

— Мне рассказывали про это, но я ни разу не видел. Это добрый знак, Рантанплан?

Он засмеялся, и все лицо его презабавно сморщилось.

— Это скорей предвещает дождь и грозу, — сказал он.

— Но небо-то голубое.

— А вы посмотрите на гору Льва.

Едучи в церковь, я обратил внимание на то, что откосы с обоих боков дороги покрыты цветами и все сады в Маэбуре тоже надели розовый драгоценный убор. За горой, улегшись на самом краю горизонта, растянулась большая черная туча.

Изабелла, с которой мы увиделись на мессе, держалась спокойно, холодно и надменно. Приехав, она даже не повернула в мою сторону головы. По окончании мессы она подошла к семейству Букаров, и мы перебросились несколькими словами. Девушки пригласили ее на полдник, но она отказалась. Ей надо было писать письма и переделать еще кучу дел, и она обещала себе, что остаток дня посвятит всем этим занятиям.

На маленькой площади шли оживленные разговоры. Обсуждались газеты и письма, поступившие вчера вечером с дилижансом. Мы с господином Букаром договорились, что кинемся — он ко мне, я к нему, как только кто-то из нас получит известия из Порт-Луи.

Я возвращался к себе. Стоял изнуряющий зной, и я сожалел, что отправил свой экипаж. В воздухе пахло сухой соломой. В глубоком воскресном безмолвии ясно слышался с выгонов бычий рев. Вдоль дороги трусила собака, топча розовые лилии, но вдруг, насторожив уши, метнулась в поле. Пыльная и покрытая трещинами дорога тянулась между плантациями сахарного тростника. Проехал впряженный в тележку ослик, которого погоняла старая негритянка с седой шевелюрой. Ослик с широкой красной лентой на шее бежал рысью в облаке пыли.

Я задержался в своем саду, где уже были посажены в землю отводки фруктовых деревьев. В пруду между травами плавали гурами.

Завтрак, недолгое чтение, затем отдых заняли остаток дня. Несмотря на черные тучи и грозящий ливень, я собрался уже отправиться за новостями, когда появился Антуан Букар. Из Порт-Луи в Маэбур примчался гонец с известием об оправдании всех пятерых колонистов.

— Я за вами, — сказал господин Букар. — Мы решили сегодня вечером у Лепанье устроить для них прием. Они, наверно, прибудут к пяти часам. В наемной карете. Ненадолго заедут к себе, после чего придут к нам в трактир.

На постоялом дворе Лепанье никогда еще, без сомнения, не было столько шума и разговоров. Все теснились вокруг колонистов, и каждый стремился выразить им сочувствие. Вопросы и ответы так и сыпались наперекрест. Видно было, однако, что нашим друзьям хотелось скорее забыть об этих последних месяцах.

Лепанье подбирал свои лучшие вина. Из беседки, увитой зеленью, где собралась молодая компания, доносился смех и громкое пение. Привлеченные шумом, два или три офицера из гарнизона сунулись было на постоялый двор, выпили по стакану вина и вежливо удалились.

В тот момент, когда уже стали обмениваться клятвами в дружбе до гробовой доски, кто-то предложил поужинать здесь в трактире. Иные, уклонившись от этого, последовали за господином Бродле и его товарищами. Эти последние торопились вернуться домой, и никто особенно не настаивал, чтобы их удержать.

Нас было, примерно, пятнадцать человек за столом, на который повар господина Лепанье вскоре водрузил блюдо гигантской яичницы с ветчиной. Внезапно, когда уже мы забыли и думать о тучах, сгустившихся над Маэбуром, начался дождь. Крупные редкие капли разбивались о черепицу, стучали в стекла. Потом он полил все более часто и плотно, возрождая древние запахи мокрых трав и земли. Молнии распахивали темноту, и, сидя напротив окна, я увидел выхваченный из мрака, но окутанный дымкой угол залива.

Грохотанье грома заглушало порою шум голосов. А особенно сильный сухой треск заставил даже на миг умолкнуть наш молодецкий хохот. Но раскаты слышались уже далеко и постепенно делались тише. Только шум воды в водосточных трубах заполнял промежутки между ударами.

За яичницей последовали три цыпленка на вертеле и кресс-салат. Покончив с едой, мы были вынуждены прождать еще час, прежде чем двинуться в путь. Два молодых человека из Бо-Валлона предложили подвезти меня в своем экипаже. Едва лишь немного прояснилось, лошадей вывели из конюшни и запрягли. Захмелевшие, мы прощались друг с другом с особенным умилением.

— Вот достопамятный вечер! — кричал Лепанье, стоя в проеме двери.

По пути мы почти все время молчали, словно бы исчерпав всю нашу веселость и непринужденность. На полдороге голова одного из моих спутников склонилась ко мне на плечо, и я не побеспокоил его до самых «Гвоздичных деревьев». В отличие от того, как это бывает с другими, ночной воздух действует на меня благотворно, и я пожалел, что лишен возможности дойти до дома пешком. Лошади еле двигались. Дождь налетал волнами, фонари высвечивали на дороге лужи. Экипаж остановился напротив аллеи.

В доме был освещен только первый этаж. Рантанплан, зная, что я обязательно задержусь, сам обошел светильники на втором этаже. Его заботливость была беспримерна. На столе был оставлен холодный ужин.

Я снял с себя куртку, грязные сапоги, вымыл лицо и руки. Мне было покойно в домашних туфлях, я вернулся в библиотеку и прилег на большой угловой диван. Дождь прекратился. Странное умиротворение снизошло на меня. В себе и вокруг себя я чувствовал словно какое-то обновление, связанное с ночной прохладой, безмолвием, первыми звездочками, засверкавшими в чистом небе. На втором этаже хлопнул ставень, и этот звук прокатился по всему дому. Я выбрал книгу на полках библиотеки, но даже ее не раскрыл. Занавеси колыхались, взмывая кверху, подобно крыльям фрегата в планирующем полете. Казалось, я вижу большую птицу и синее небо. Во второй раз с шумом закрылся на втором этаже деревянный ставень, и я подумал, что надо будет его закрепить, перед тем как отправиться спать. Но мне хотелось продлить состояние своей околдованности. Я поудобнее расположился в подушках. И даже не знаю, сколько прошло времени — десять минут или час. Молочный свет внезапно облил всю террасу, и я подумал, что тучи рассеялись и выпустили на волю луну. Какие-то птички от удивления начали было чирикать в листве, потом одна за другой умолкли.

На втором этаже в третий раз хлопнул ставень, да с такой силой, что опаловые и хрустальные вазы в столовой долго еще дребезжали. Я встал и, взяв канделябр, направился в комнатку за библиотекой, откуда шла лестница вверх. Я поднимался, пламя свечей слегка колебалось, и моя тень, казалось, приплясывала на стене. Я проверил ставни на окнах площадки. Крючки на них были накинуты, и я пошел в комнаты. Какое-то время я постоял у окна Франсуа, поражаясь царившему на полях покою. Не трепетал ни единый листок. Гордо выпрямившись, стояли деревья. Мерцали звезды, словно их омыл дождь.

Ничего необычного не обнаружил я также и в спальне Франсуа второго. Я вновь пересек площадку и приоткрыл дверь в комнату, обитую розовым шелком. И оцепенел на пороге. На кресле возле окна лежало серое платье с розовыми цветочками. Я широко распахнул дверь и осветил комнату. Множество женских вещей было разбросано по всем креслам. Я вошел и остановился перед кроватью под балдахином. Натянув одеяло из розового сатина до самой шеи, распустив и рассыпав по подушке свои длинные черные волосы, лежала и смотрела на меня Изабелла.

Она легонько приподнялась, опираясь на локоть.

— Меня захватила гроза…

Голос своенравного ребенка, пойманного на месте преступления. Я ничего не ответил. Какое мне дело? Я только думал, не перестанет ли одеяло соскальзывать, я только видел круглое, медленно обнажавшееся плечо. Я смотрел на него и, казалось, чувствовал вкус сладкого, сочного яблока. Ничего уже больше не существовало, кроме этого круглого, глянцевого плеча, этих темных волос, этого лица и еще того жара и той неистовой силы, которые разгорались во мне. Все прочее потеряло смысл, и я допустил, чтобы эта женщина с беспокойным взглядом взяла власть над моими мыслями, моим счастьем и горем, над моим смехом, дыханием и стонами.