Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель. Страница 87

Бросив взгляд на солнце, госпожа Шамплер извинилась и подала внукам знак, что пора возвращаться.

Теперь они шли с офицерами, разговаривая как благонравные мальчики, и Робер сказал Легайику, что он собирается стать моряком, «как дедуля».

— Так, значит, вы из моряцкой семьи? — спросил Легайик.

— Мой дед служил в Вест-Индской компании в должности капитана первого ранга, — ответила Доминика. — В тысяча семьсот девяносто первом году он вернулся на службу, чтобы отправиться на поиски Лаперуза. По последним дошедшим до нас слухам его держат в плену голландцы, так как он не желал стать клятвопреступником и отречься от принятой в Бресте присяги.

— Но с тех пор ведь были размены пленных, — сказал Легайик.

Доминика невольно замедлила шаг. В поместье вот уже несколько лет избегали всяких упоминаний как об отплытии, так и о возвращении капитана Шамплера, и ей не хотелось, чтобы бабушка услыхала, что она говорит о Брюни с лейтенантом.

— Действительно, были размены. Последний из них состоялся в тысяча семьсот девяносто четвертом году, и Вийомез, товарищ моего деда, как только вернулся в колонию, сразу приехал к нам.

Она говорила вполголоса, и лейтенант, чтобы лучше слышать, должен был к ней наклоняться. Госпожа Шамплер, обернувшись, застала их в этой позе, но не догадалась, что молодых людей впервые так сблизил не кто иной, как Брюни Шамплер.

— А капитан? — спросил Легайик.

— Его разлучили с Вийомезом за несколько недель до размена пленных, — ответила Доминика. — И никто уже больше о нем не слышал.

Остановившись, она посмотрела на оба корабля, которые все более открывались взору, чем выше они взбирались на береговой откос, потом повернулась к своему спутнику. Это была теперь просто грустная девочка с глазами полными слез.

— А бабушка еще ждет его и никогда, наверное, не перестанет ждать. И ни у кого не хватает мужества откровенно заговорить с ней о тщетности этой надежды. У нас-то сомнений уже не осталось. Не тот это был характер, чтоб кто-то поставил его на колени. Быть может, он попытался бежать, а тогда…

— Вы его очень любили, не так ли? — спросил лейтенант.

К ней тотчас вернулась вся ее живость.

— Он был совсем особенный человек. И я понимаю бабушку, которая до конца своих дней не смирится с этой утратой. — Она на мгновение умолкла, потом добавила: — Не часто увидишь такую пару! Мальчики не устают слушать мои рассказы о нем. Когда он уехал, Тома и Жак были младенцами, а Робер вообще еще не родился. Для них он герой. Мы разговариваем о нем, как какие-то заговорщики, лишь бы не доставлять огорчения бабушке…

Те, кто шел впереди, остановились, чтоб их подождать. Тома побежал им навстречу и описал лейтенанту свою пирогу, пообещав, что даст ему в ней поплавать.

Под аркадой, прежде чем отпустить офицеров, госпожа Шамплер пригласила их приходить в Белый Замок на чашку кофе в любое свободное от дежурства время. «Элен и Жюльетта сочтут меня сумасшедшей и скажут, что я превращаю наш дом в харчевню».

Когда госпожа Шамплер входила в библиотеку, лицо ее так и светилось веселой улыбкой.

Какое-то напряжение возникло за ужином между сидевшими за столом домочадцами. Каждый, казалось, был погружен в свои мысли, и госпожа Шамплер втихомолку вглядывалась в окружающие ее лица. Дети только и говорили про всяческие баталии, а также про то, каким способом обхитрить врагов.

— Бабушка, — сказал внезапно Тома, — надо прибить табличку над бывшим проломом в гостиной: «Здесь пробил стену английский снаряд 11 мая 1799 года».

— Ты прав. Пройдет целый век, и наши потомки, вспомнив о нас, захотят, возможно, узнать, как мы вели себя в этот день. Залезли ли в погреб или удрали в горы?

— Век — это что? — спросил Жак.

— Дурачок, — обрезал его Тома и, гордый своими недавно усвоенными познаниями, добавил: — Век это сто лет.

— Я хочу жить сто лет, — сказал Робер.

Левую щеку он всю изгваздал вареньем, на лоб свисал завиток. Он был весьма занят борьбой с последним куском гуайявы, который выскальзывал у него из-под ложки. Поднеся его наконец ко рту, он поднял голову и посмотрел на братьев с победоносным видом.

— С таким аппетитом ты наверняка проживешь сто лет, — сказала Элен.

Но не улыбнулась при этом.

Гилем и Жюльетта обменивались ничего не значащими любезными фразами. Но когда все переходили в гостиную, госпожа Шамплер услыхала слова Жюльетты, тихо сказанные Гилему:

— Тебе этот вечер ничем не напоминает вчерашний, не правда ли, дорогой?

Взгляд у нее был тяжелый, губы поджаты. «Э-э, — подумала госпожа Шамплер, — потребовалась вспышка ревности, чтобы хоть чуточку проявился ее характер. Но где он был вчера вечером?»

Она и вообразить себе не могла своего сыночка в роли покорителя сердец и была уверена, что он не способен ночь напролет просидеть в притоне за картами. «Жюльетта ведет слишком праздную жизнь, — подумала старая дама. — Вот и может из-за сущей безделицы затеять игру с огнем».

Мысли о вечере в Порт-Луи снова, в который уж раз, вернули ее в прошлое. Она тогда так же держала в руке чашку кофе. И сидела в этом же кресле, а против нее, на месте Элен, Гортензия расправляла свое шелковое роскошное платье — малиновое, украшенное золотым позументом.

6

— Три дня уже, как он пьет без просыпу, — говорила Гортензия.

То была женщина лет сорока. Должно быть, она была очень красива лет двадцать тому назад, но если возраст не отразился еще на ее лице, то тело все-таки расплылось, и было заметно, что она пыталась умерить с помощью сильно затянутого корсета слишком большую щедрость природы. У нее были красивые голубые глаза и очаровательная улыбка. Хоть и находя в ней известное обаяние, Фелисите подумала, что впервые беседует с женщиной подобного сорта. Она встречала таких на улицах Порт-Луи, иногда их несли в паланкине, а иногда они просто гуляли, окруженные толпами кавалеров. Их рабы у всех на глазах щеголяли в ярких ливреях, и сами они привлекали к себе внимание богатством своих нарядов. Благочестивые семейства отворачивались при их приближении, матери обрывали расспросы своих детей, отцы принимали вид достойного безразличия.

Свои белокурые волосы Гортензия забирала кверху в прическу «султанка». Фелисите казалось, что она помнит и эту прическу, и этот взгляд, любопытный и ласковый. «Наверно, я ее видела в Порт-Луи…»

— Три дня уже, как он пьет без просыпу, — говорила Гортензия. — С самого того дня, как приехал в Порт-Луи. А когда он в таком состоянии, он болтает лишнее. Да вы, разумеется, знаете это.

— Нет, — отвечала Фелисите. — Он никогда не бывал при мне пьяным с тех пор, как мы поженились.

Она сочла неразумным признаться гостье, что знала о склонности лейтенанта к питью и игре, когда согласилась поехать с ним в Белый Замок.

Гортензия, выпив глоточек кофе, поставила чашку на блюдце. Она приехала в сумерки. Когда Фелисите сообщили о паланкине, она была в кубовой, следя за засыпкой листьев индиго в чаны. Их требовалось замачивать в течение девяти — четырнадцати часов, и теперь подготавливали работу на завтра. Она пошла встречать гостью, подумав с довольной улыбкой: «Слава богу, я не позволяю себе ходить в затрапезах!»

Шел четвертый день, как лейтенант уехал в Порт-Луи, одиночество начинало ее томить, и незнакомка ей показалась желанной гостьей. Все, что способно скрасить однообразие жизни в поместье, всегда встречало самый горячий прием.

«Модистка, наверно, или кто-нибудь уезжающий с Черной речки попросится на ночлег», — подумала Фелисите.

Гостья раздвинула занавески своего паланкина и поклонилась.

— Вы согласитесь меня принять, сударыня? — спросила она.

У нее оказался теплый, приятный голос. «Она, очевидно, поет, — решила Фелисите. — У нее напевные интонации». Что-то странное было в ее манерах, но все-таки незнакомка располагала к себе.

— Милости просим, — ответила молодая женщина.