48 минут, чтобы забыть. Фантом (СИ) - Побединская Виктория. Страница 35

Где-то за окном, далеко, лает собака. Снова поднимается ветер. Ник опирается спиной о стену и кровать под ним скрипит.

— Все мы совершаем поступки, о которых потом жалеем, — с задумчивым видом произносит он. — Главное — вовремя это осознать. Нет исключительно плохих людей и настолько же хороших. Мы все серые. Как грязь.

Жуткое сравнение.

— Я просто подумала, что если могу найти даже в своем отце что-то хорошее, значит, и ты бы смог. Неужели тот, кем он был, не достоин, чтобы по нему скучали?

Ник молчит. Он опускает взгляд, и мое дыхание замирает, когда я смотрю на виноватое выражение его лица.

— Сложно сказать. Разве можно скучать по людям, которых не помнишь?

«Еще как, — думаю я с тяжелым сердцем. — Еще как».

— Знаешь, во французском языке нет фразы «скучать по кому-то», они говорят «tu me manques», что означает, когда у тебя что-то отсутствует. Это все равно что лишиться руки или ноги. Или слуха, например. Возможности чувствовать вкус, прикосновенья. Потерял человека — потерял часть себя. И умер с тоски, — заключает Ник. — Так что нет, не скучал.

Он пожимает плечами, а потом внезапно продолжает: — Я настолько привык к его отсутствию в собственной жизни, что не заметил бы потери. Сначала просто не мог понять, что это правда. А сейчас вернулся сюда… — его речь прерывается. Он потирает лицо, подбирая слова. — … и внутри так тоскливо… И как-то гадко ноет… Не знаю, может французы ошибаются?

— Я считаю, ты имеешь полное право так думать. В конце концов ты француз только наполовину.

— С тобой забавно разговаривать, — произносит Ник, впервые за вечер улыбнувшись. А я разглядываю его силуэт, подсвеченный светом из окна.

— Англичане говорят: все, что нужно, чтобы справиться с болью, — чашка горячего чая и человек, готовый выслушать. И ни слова про потерянные конечности.

Он косится на меня, и его губы еще больше расплываются в ухмылке.

— Или сюда, — просит он, чтобы я села рядом. — Закрой глаза.

Как только звучат эти слова, атмосфера в комнате меняется. Настолько я привыкла глядеть на него с укором, сердито, требовательно, обвиняющее, что просто закрыть и довериться кажется чем-то настолько трепетным, до дрожи.

Ник обхватывает мое запястье, прижимая большой палец к артерии, как будто меряет пульс. А потом замирает, слушая сердцебиение.

— У тебя есть Эхо, — мягко произносит он. — Ты изредка улавливаешь чужие образы, но всегда неосознанно, нечаянно их поймав. И никогда не передаешь свои. Как будто не хочешь, чтобы кто-то видел то, что принадлежит лишь тебе. Да ты жадина, морковка… — дразнит он и усаживается на кровать с ногами, сложив их по-турецки. — Помнишь, что я говорил про адреналин? Попробуй вспомнить что-то такое, от чего действительно станет страшно.

И я пробую. Пытаюсь представить ночь, незнакомый район, грязную улицу. Фонари тихо чадят, а потом внезапно гаснут. Неизвестно, что скрывается за поворотом… Но ничего из перечисленного не вызывает настоящего ужаса.

Я так долго убегала, пряталась по закоулкам, постоянно скрывалась в темноте, что она незаметно просочилась в мою жизнь, настолько органично став ее частью, что не способна напугать больше.

— И близко не то! — Я чувствую, как его пальцы надавливают чуть сильнее, пульс отвечает равномерным стуком. — У тебя же хорошее воображение. Представь в подробностях!

Ник ждет. А потом накрывает мою ладонь своей, поглаживая ее большим пальцем. Внутри растекается тепло, которое тут же превращается в мурашки. Я пытаюсь сосредоточиться на том, что надо сделать, но вместо пугающих переулков сознание рисует совсем другие картины. Его пальцы. Мои приоткрытые губы. В моих снах он ласкал меня именно так. И сердце начинает колотиться как сумасшедшее от одной этой фантазии. О, нет!

— Постарайся увидеть. — Его голос становится тише, теперь он похож на чуть хрипловатый шепот. — Только сделай это не открывая глаз.

Эхо, соединяющее нас, заполняет пространство, просачиваясь и растворяясь в воздухе, словно соль в океанских водах, образуя едва различимый гул. Оно везде. В моем сердце, в моих мыслях. Протягивает между нами тонкие нити, но только на том конце пути никто не встречал прежде, а сейчас мою паутинку подхватывает чужим потоком, и наша с Ником связь превращается в толстый стальной канат. Очень похожий на тот, которым швартовали паром.

Ощущения накатывают волнами. Одни из них холодные — грусть и боль. А еще одиночество и покалывающий ледяными иголочками стыд. Другие теплые — я не могу понять, что именно они несут. Дом и уют. Мягкость прикосновения и даже немного нежность. Но нежность эта совсем другая. Не женская. Я вижу, как она цепляется тонкими, хрупкими ростками за изломы, но этих изломов так много, что в какой-то момент нежность перерастает в боль. Только почему больно становится мне? Хочется закрыться от чужой души и закрыть свою. Потому что страшно. Страшно показать себя настоящего.

Теперь я понимаю, Эхо — это единение не только разума. Это единение страхов, слабостей и страданий. Как и любовь. В этот момент меня осеняет, что все это время я понимала ее неправильно. Любить друг друга это больше, чем быть рядом. Больше, чем все внешнее. Это видеть сердце и душу изнутри.

— Который час? — внезапно спрашивает Ник, и я распахиваю глаза. Он смотрит прямо на меня, и зрачки у него в темноте на всю радужку. Два черных озера.

Вопрос застает врасплох, и я медлю с ответом. Но только успеваю бросить взгляд на часы, висящие над входом, к которому Ник сидит спиной, он отвечает сам: — Без четверти час.

От неожиданности я закрываю ладонями лицо. У меня получилось! Как бы мне не хотелось раздувать его эго, и без того не страдающее скромностью, но я не могу не признать — его способ действительно работает.

— Чертов провокатор, — говорю я, стараясь не улыбаться во все зубы.

Ник смеется, запрокидывая назад голову. Так раскатисто и громко, словно ему на все плевать, и мне хочется попросить его замереть, чтобы запомнить его таким.

— Мне не хватало твоего смеха.

Я опускаю взгляд на наши вновь соединенные руки и возвращаю его к глазам Ника. Он замирает на секунду и, будто поняв неуместность этого жеста, отстраняется. Отворачивается в сторону, делая вид, что ничего не случилось.

До дома мы идем, не разговаривая, боясь ненароком разрушить те нити, что незримо тянутся между нами.

Утром я просыпаюсь от запаха кофе и блинчиков. Но под одеялом так тепло, что даже ароматы завтрака не способны выгнать из постели. Около моего виска что-то шевелится. Я пытаюсь повернуться, но понимаю, что не могу. Меня обнимает мужская рука. Более того, я абсолютно точно знаю, кому именно она принадлежит.

Мы вернулись поздно. В комнате было слишком холодно, а из щелей между рам дуло так, что я побоялась оставлять Ника на полу, и мы устроились на кровати. Лежали плечом друг к другу, рассматривая почерневший от гари потолок.

— Хотел тебя кое-о-чем спросить, — заговорил Ник первым. Я повернулась в ожидании. Больше я не чувствовала себя некомфортно, находясь рядом с ним. Теперь это казалось естественным, как дышать. — Когда все закончится и мы станем свободны, ты думала о том, что будешь делать?

Я покачала головой, потому что настолько привыкла жить сегодняшним днем, что даже представлять боялась свое будущее. Когда самолет приземлится по ту сторону Атлантики, не будет Коракса, и моего отца, и всего, что связывало нас с парнями прежде. Живот начинало крутить от одной только мысли, что я останусь одна в чужой стране, еще и без прошлого.

Ник выжидающе посмотрел на меня, а потом продолжил: — Арт нашел несколько школ гражданской авиации, где можно получить лицензию. Одна из них в Лос-Анджелесе, другая в Бостоне. Обе согласны принять нас.

— Но у тебя же даже аттестата нет.

— У меня нет, — подложив локоть под голову, ответил Ник. — А у Ника Фишера есть. Какое-то время придется ужаться, обучение стоит недешево, но зато та же форма, те же крылья на погонах. Почти Корвус Коракс.