О чем молчит ласточка - Сильванова Катерина. Страница 23

– Володя… – твердо начала она, но осеклась. Протянула к нему руки, застегнула верхнюю пуговицу на рубашке. Володя внутренне вздрогнул от мысли, что час назад эту же пуговицу расстегивал Игорь.

Вдобавок поправив ему волосы, Маша сказала:

– Просто пойдем внутрь. Я… мне правда без тебя не справиться.

Не говоря больше ни слова, она взяла его под руку и уверенно подвела к дверям собора. Толкнула их, с усилием потянула за собой Володю. Тот краем глаза ухватил надпись на вывеске: «Органный зал Харьковской филармонии».

Стук Машиных каблуков гулким эхом разнесся по пустому холлу старого здания.

– Маша, да какого черта? – выругался Володя, и эхо тут же повторило за ним. Понизив голос, он прошипел: – Я же говорил тебе, ты обещала…

– Я ничего тебе не обещала – это раз, – пылким шепотом ответила она, еще крепче схватив его за запястье. Володя, впрочем, не упирался. – А во-вторых, я все выяснила – Оказывается, Конев…

Она не договорила. Перед ними, как чертик из табакерки, появился работник театра:

– Соблюдайте, пожалуйста, тишину. Вы опоздали, концерт уже идет. – Из-за высокой резной двери зала действительно слышалась музыка – одинокой скрипке аккомпанировало фортепиано.

– Извините, пожалуйста, – пролепетала Маша, суетливо роясь в сумочке. – Вот. – Она протянула билеты.

Капельдинер тяжело на них взглянул, нахмурившись.

– У вас крайние места в десятом ряду. Обойдите с левой стороны. – И приоткрыл перед ними двери.

На Володю обрушились звуки музыки. Он сделал шаг в зал, лишь мельком заметив на сцене силуэт мужчины во фраке, стоящего спиной к залу. Маша схватила Володю за руку и сжала его ладонь так сильно, будто подозревала, что он может развернуться и уйти. Она потянула его за собой, на цыпочках пробираясь между рядами.

Места оказались не лучшими – крайние в ряду, достаточно далеко от сцены. А Маша еще и уселась у прохода, будто стараясь преградить Володе путь к отступлению.

Володя рассеянно рассматривал зал, намеренно не глядя в самый центр сцены, чтобы не замечать дирижера. Поразился величественно возвышающемуся вдоль стены органу – Володя никогда раньше тут не был и не видел такого инструмента. Но сегодня орган молчал. На сцене под ним расположился небольшой оркестр: духовые, смычковые – Володя в этом не разбирался, – всего где-то двадцать музыкантов. Пока играла только скрипка – из-под смычка лилась медленная, спокойная мелодия. Ей аккомпанировал белый рояль в углу сцены. Позади рояля стоял небольшой хор у нескольких микрофонов.

Володя наконец посмотрел в центр сцены. Словно в замедленной съемке – плавно и грациозно – молодой мужчина выводил дирижерской палочкой узоры в воздухе. Он будто включал игру музыкантов, легонько касаясь невидимых кнопок перед собой, и казалось, что музыка, льющаяся из инструментов вокруг него, на самом деле лилась из этой палочки.

Володя присмотрелся к дирижеру. Стройный, высокий. Полы фрака прикрыли ноги почти до колен. Изящные руки. Темные волосы.

Таким мог бы быть Юра. Но ведь таким мог быть и кто угодно другой.

Могла ли Маша привести сюда Володю просто так, не будучи уверенной? Он ведь сказал ей вчера, практически приказал не давать ложных надежд. Она же его поняла… А поняла ли?

Володя прищурился, пытаясь разглядеть дирижера. Но сам себя осадил – двадцать лет прошло. Люди меняются, внешность людей меняется… Вот только…

Володя уперся взглядом в его затылок. Темные непослушные волосы. Настолько непослушные, что злосчастный хохолок – приглаженный, уложенный, наверное, гелем – все равно торчал.

Юра…

В глазах поплыло.

Вдруг стало тихо, музыка оборвалась, казалось, даже сердце замерло. Володя не мог оторвать взгляда от некогда столь любимого затылка.

Он выдохнул, почувствовал такое всепоглощающее, такое яркое и реальное счастье, будто вернулся далеко-далеко назад, в самое светлое время его жизни. Но это ощущение продлилось лишь мгновение.

На сцену под завершающий симфонию плач одинокой скрипки вышел хрупкий красивый юноша, приблизился к микрофону, глубоко вдохнул. А когда музыка замолкла окончательно, он запел. В полной тишине зазвучал сдавленный, надломленный голос. И на Володю обрушился шквал воспоминаний – он аж вжался в спинку зрительского кресла.

Он уже не видел ни сцены, ни происходящего на ней. Он видел Юру – юного счастливого Юру, сидящего на детской карусели среди белого пуха одуванчиковой поляны. Видел, как пушинки кружат в воздухе, попадают ему в рот – а он плюется и смеется, машет Володе рукой.

Дирижер на сцене слегка повел палочкой в воздухе, голос солиста окреп и усилился.

А в воображении Володя увидел свое отражение в зеркале – совсем юное лицо, очки в роговой оправе, отчаяние в глазах, кривящиеся от злости губы. И хочется ударить по этому лицу, разбить к чертям зеркало, только бы избавиться от монстра внутри себя – того, что так настырно подсовывает в сознание юного Володи грязные, пошлые видения.

А следующим кадром – руки в клубах пара над кастрюлей. Запотевшие стекла очков – ничего не видно перед собой, только жар, только приятная, отрезвляющая и одновременно пьянящая боль в руках.

«Перестань, что ты делаешь? – Юрины руки – изящные пальцы пианиста, гладящие его мокрые покрасневшие ладони. – Зачем? За что ты так с собой?»

Следом еще один образ – Юрины колени. Они такие холодные, Володя греет их своим дыханием, целует украдкой и улыбается, чувствуя, как Юра вздрагивает от его прикосновений.

«Ты самый лучший, ты самый хороший человек. Это я плохой, это я виноват, не ты…» – шепчет он.

На сцене дирижер взмахнул рукой, слегка скрестив пальцы. Пианист заиграл другую, незамысловатую мелодию, и Володя услышал в ней плеск речной воды.

В вечерних сумерках отблесками пионерского костра сияет Юрино лицо. Беспросветная грусть в его глазах на контрасте с улыбкой – тоже грустной, но такой родной.

«Пусть хотя бы так улыбается, пусть просто улыбается всегда».

Но тут же эти глаза наполняются слезами. Солнце окончательно скрывается за горизонтом, по плечам холодным дыханием ночи бегут мурашки.

«Что бы ни случилось, не потеряйте себя», – дрожащим голосом Юры звучат строчки, записанные в тетради. Володя смотрит на него – Юра плачет, и сердце сжимается оттого, что они прощаются. А собственный внутренний голос повторяет: «Навсегда, мы прощаемся навсегда».

Солист тянул низкую ноту, ее подхватил хор, не перебивая ведущий голос, а наполняя его силой. Они пели на неизвестном Володе языке, пусть не понимал слов, это было и не нужно – он знал, о чем поет этот тонкий нежный голос.

В памяти вспыхивают лица – одно за одним. Нахмуренный лоб отца, волнение в глазах матери, ее дрожащие губы.

«Не переживай, мы во всем разберемся», – ее неуверенный мягкий тон.

И еще одно лицо – делано вежливое, мгновенно вызывающее подозрение и желание спрятать взгляд.

«Расскажи, что тебя беспокоит?»

Липкий страх, неуверенность, стыд. Слова, которые нужно сказать, застревают в горле, их приходится давить из себя:

«Я болен… Я хочу вылечиться от этого…»

«Так от чего? У меня широкий профиль, я работаю с разными расстройствами».

«Я испытываю тягу… кхм… сексуальное влечение к мужчинам».

Дирижер резко взмахнул рукой.

Смычки легли на струны – заплакали сразу несколько скрипок, загудели виолончели. Солист и хор присоединились к оркестру.

«Ты должен долго и внимательно рассматривать эти фотографии, ищи, что тебе в них нравится, не думай ни о ком, кроме этих женщин, и постарайся получить удовольствие».

Володя принимает из рук врача стопку фотографий, опасливо переворачивает верхнюю, видит обнаженную женщину. Красивая обложка, но гнилое содержание, будто червивое яблоко. Володе кажется, что в его ладонях копошатся личинки, хочется отбросить эти фотографии, но нельзя.

И тут же в памяти снова возникает Юрино лицо – неуверенный взгляд, живой интерес в глазах.

«Знаешь, я у отца в запрещенном журнале как-то видел, что женщин… Знаешь, их можно не только как обычно, а еще по-другому… Ну, Володь, я уже у тебя как у друга спрашиваю, мне же просто любопытно…»