Пока смерть не разлучит... - Глаголева Екатерина Владимировна. Страница 15

— Убийство генерала Лафайета.

По залу пробежал шепот. Морель старался смотреть прямо перед собой, чтобы случайно не встретиться взглядом с обвиняемым.

— Кто должен был совершить это убийство?

У Мореля вспотели ладони. Он вытер их о полы сюртука и снова сглотнул.

— Я, — сказал он. И с удовлетворением почувствовал: вот теперь их проняло. — Я сам вызвался нанести этот удар, опасаясь, что выберут кого-то другого. В вечер, назначенный для похищения короля, четыре человека на хороших лошадях должны были поджидать в условленном месте карету генерала Лафайета. Когда она появится, два всадника должны были выехать шагом ей навстречу, сделать знак вознице, чтобы остановился, и сказать, что у них важное сообщение для генерала. Как только он выглянет в окошко, я должен был выстрелить в него в упор.

Шепот превратился в гвалт; председатель застучал своим молотком, требуя тишины. Прокурор сказал, что у него больше нет вопросов к свидетелю.

Фавра был бледен, когда его вызвали отвечать; в зале раздались свист и улюлюканье, прекращенные громким стуком молотка. Внезапно наступила тишина.

— Вся моя жизнь и честь дворянина — достаточное опровержение этой гнусной клевете. — Голос маркиза звенел, точно натянутая струна. — Я предан королю душой и телом и готов отдать за него жизнь, но чувства роялиста, которому тяжко видеть своего государя пленником в собственном дворце, не имеют ничего общего с планами разбойника с большой дороги, которые приписал мне патентованный шпион, живущий ложью и обманом. Мне больше нечего вам сказать; мне будет жаль судей, если они поверят словам мерзавца и на их основании приговорят честного человека.

Фавра вернулся на свое место, не дожидаясь разрешения.

…В тавернах шли шумные споры, в клубах читали вслух газеты. "Нужно быть справедливым даже к г. де Фавра, — писал Шометт в "Парижских революциях". — Прежде чем его осудить, нужно испробовать все возможные средства для подтверждения его невиновности. Чем невероятнее обвинения, тем больше требуется доказательств. Да, господин де Фавра — аристократ, и ярый, в этом сомнений нет, однако то, в чём его обвиняют, совершенно бездоказательно, да и кто свидетели? Что они за люди?" И это газета, которая еще вчера требовала казни Фавра для устрашения аристократов! "Друг народа" зашел еще дальше, обрушившись на членов Коммуны, поощряющих доносчиков. "В своей наглости вы дошли до того, что выставляете себя нашими хозяевами против нашей воли! — бушевал Марат. — Вас нужно прогнать, да, прогнать! Но вы вцепились в Ратушу, точно вошь в коросту…"

В это время в Ратуше продолжались допросы свидетелей. В Версале отыскали какую-то старушку, точно помнившую, что маркиз де Фавра носил на шляпе белую кокарду. Лафайет и Байи, вынужденно присутствовавшие на этих заседаниях, испытывали жгучее чувство стыда. Посовещавшись, они написали письмо гражданскому прокурору: поскольку главный свидетель обвинения — доносчик, преследующий корыстные цели, к нему нельзя относиться с доверием; всё дело сфабриковано, никаких покушений на них не готовилось, они отказываются считать себя потерпевшей стороной. Антуан Омер Талон принял у них письмо и пообещал приобщить его к делу.

9

"Сегодня вечером меня переведут в Шатле, моя дорогая Каролина, но ты — ты остаешься в Аббатстве, не понимаю, почему. Удаляясь от того места, где находишься ты, я испытываю живейшее сожаление: куда как лучше было жить с тобой под одной крышей и справляться о тебе по несколько раз в день! Однако честь превыше всего; хотя в твоих глазах моя честь не запятнана, в глазах заблуждающейся толпы это не так; я стану еще более достойным тебя, когда сумею оправдаться. Я сделаю всё, что в моей власти, чтобы раскрыть свои поступки и снять с себя нелепые обвинения в замышляемых преступлениях против нации. Наветы слишком грубы, мне даже не потребуется адвокат. О друг мой, сколько в людях зла и порочности, и каким роковым образом сложились обстоятельства! Положимся на волю Божью.

Я так доволен, любовь моя, что мои письма отвлекают тебя от горьких мыслей! Ты так дорога мне, у меня есть столько причин любить тебя! Будь уверена в моем мужестве и смирении; какой бы ни была уготованная мне судьба, тебе не придется краснеть за свой выбор. Я не посрамлю рода, с которым соединился благодаря тебе. Поцелуй за меня наших бедных детей, почаще показывай им мой портрет, чтобы им легче было узнать меня, когда я их увижу. В столь нежном возрасте всё забывается легко, а это доставило бы мне столько горя! Я часто вспоминаю, как я обрадовался в тот вечер, когда вернулся из Голландии после четырнадцати месяцев отсутствия, и сын тотчас узнал меня, воскликнув: "Папа!.." Верь, мое дорогое дитя, что твой образ следует за мной повсюду, а моя душа всегда с тобой. Твой Тома. 7 января 1790 г."

Остроконечные крыши на круглых башенках Шатле напоминали собой гвозди на пыточной доске. Часы между зарешеченными оконцами показывали два часа ночи, но на улице Сен-Дени бурлила толпа; в прутья толстой решетки, перегородившей входную арку, вцепились десятки рук.

— Мы требуем правосудия! — кричал какой-то человек, взобравшись на бочку у соседней лавчонки. — Не дадим аристократам плести заговоры против народа! Что же это — мы их ловим, а их отпускают?! Если отпустят и Фавра, народ будет судить судей!

Каждую его фразу приветствовали громкими воплями одобрения.

С той стороны к решетке подошел капрал, за спиной которого белела жилетами и кюлотами шеренга национальных гвардейцев. Капрал тоже что-то сказал, но его слов нельзя было разобрать из-за гвалта. Однако, когда он скомандовал: "На плечо!", толпа услышала и попятилась. Тотчас сзади послышался цокот подков — на помощь подтягивалась конница, а громкий мерный шаг по мостовой возвещал прибытие пехоты.

Толпа заплескалась в уличном корыте; кто-то пытался бежать, кто-то нападал на гвардейцев; дрались, пихались, вырывались, отбивались… Через полчаса улица опустела, а в камерах Шатле прибавилось арестантов.

…Дожидаясь рапортов, Лафайет хмуро размышлял. Кто стоял за ночным бунтом? Пусть толпа мстительна и кровожадна, кто-то должен был её собрать и направить. Предлогом для беспорядков стало известие об оправдании барона де Безенваля, которому этим летом не удалось уехать далеко: его изловили в двадцати с половиной лье [6] от Парижа, чуть не повесили и посадили в тюрьму за "оскорбление Нации". На суде ему предъявили совершенно нелепые обвинения: будто бы он собирался осадить Париж, сжечь его дотла, а всех жителей перебить. Безенваля защищал Десез — адвокат королевы, отстаивавший ее доброе имя во время злополучного дела об ожерелье, барона оправдали и собирались выпустить на свободу. Возможно, это пришлось кому-то не по нутру, но при чем здесь Фавра? Его обвиняют в планах покушения на мэра и командующего Национальной гвардией; неужели народ так их любит, что готов растерзать за них кого угодно? Глупости. Нет, наверняка за этим стоят сообщники Фавра, его "друзья" при дворе. Им нужно, чтобы он унес их секреты в могилу…

"Какой ужасный вечер, дорогой друг! И ночь прошла не лучше. Великий Боже! Я не знаю, как нам быть. Всю ночь я думала о трех капельках крови, которые ты увидел на себе за две недели до нашего ареста, не понимая, откуда они взялись. Друг мой, твоя душа сильна, она поддержит тебя. Не забывай о том, кто ты есть. И уповай на волю Неба. Молись, мой друг, молись Матери всемогущего Господа нашего. Знаешь, вернувшись из Польши, когда ты был готов погибнуть на берегах Вислы, я вознесла к Ней свои молитвы. Можешь не сомневаться: тебя спасло чудо. Я только и надеюсь, что на святое покровительство…"

В боковые двери вошли два национальных гвардейца и встали друг против друга. Несколько депутатов вскочили на ноги, но возмущенные возгласы замерли у них на губах: в дверях появился король, сопровождаемый генералом Лафайетом. Председатель Национального собрания поднялся и уступил свое место Людовику XVI.