Беглецы - Син Энн. Страница 17

Чен Ын с золотыми наушниками в ушах прислонился головой к стеклу. За окном государственная жилая застройка сменилась покрытыми инеем полями, исчерченными мерзлыми бороздами земли. Мелькали деревянные столбы, проносясь и исчезая в ритме песни, которую он слушал — «Занаду» группы «Раш». Отец вызвал его в страну из Швейцарии, из Берна, где Чен Ын за время учебы привык к европейскому образу жизни. И теперь, вернувшись в Северную Корею, Чен Ын заскучал. Он не просто маялся от безделья, а чувствовал внутреннюю опустошенность, настолько сильную и нестерпимую, что ее было практически не отличить от ненависти или даже ярости, — возможно, это было и то и другое. Такое Чен Ын испытывал только в своей стране, и временами, как сейчас, ему хотелось выпрыгнуть из собственной шкуры. Он почувствовал, что кто-то тронул его за руку, открыл глаза и понял, что отец что-то ему говорит. Чен Ын вынул наушники.

— Стрижка человека сообщает о многом, Чен Ын, — сказал Ким Чен Ир. — Она дает понять, высокого он положения или низкого. Люди судят по волосам.

— Иэ, — почтительно произнес Чен Ын, использовав, как и полагалось, вежливую форму ответа.

Уголки губ Чен Ира опустились. Он нахмурился, поскольку не был уверен, что парень понял про волосы. И дело было не только в волосах: ему не нравился скроенный по европейскому образцу пиджак сына с тремя пуговицами, пошитый из гладкой, отдающей блеском шерстяной ткани. В этом итальянском костюме, со смешной стрижкой и с этими наушниками от «Айпода», постоянно торчащими в ушах, его сын напоминал гангстера. Не сказать, что Чен Ир был против нового стиля или моды вообще, ведь не кто иной, как он сам, без чьей-либо помощи, преобразовал стиль одежды у себя в стране. Но в манерах сына его не устраивало то, что от того просто разило иностранщиной. И сразу было видно, что Чен Ын годами не жил в Чосоне. Неужели мальчик забыл, кто он? Забыл о своем роде? Чен Ир недовольно откинулся на спинку сиденья.

Заиндевевшие поля сменились гористой местностью, а построек и пашен сельскохозяйственных кооперативов на глаза больше не попадалось. И теперь по обеим сторонам дороги виднелись только крутые скалистые склоны, на которых не было даже деревьев, не говоря уже о зданиях. Узкая обочина исчезла, когда дорога побежала между серыми со ржавыми полосами скалами, и машине пришлось резко вильнуть, объезжая двух мужчин, что тащились вдоль дороги с деревянными тележками, груженными палками и камнями. До тюрьмы Ёдок оставалось еще два часа пути.

Чин медленно приходил в себя, постепенно, дюйм за дюймом, ощущая собственное тело. Ладони с тыльной стороны жгло как от огня, острая боль пронзала руки и ноги; ребра с каждым вдохом причиняли страдания; даже веки и кожа на лбу саднили. Он лежал с закрытыми глазами и ровно дышал, прислушиваясь к слабому урчанию, которое становилось все громче и отчетливее, пока не превратилось в стон. Исходил ли этот звук откуда-то извне его тела, или это он сам издавал его? Сложно было понять, что было внутри, а что снаружи.

Уф, до чего же воняет гноем и застарелой мочой! И куда же это его занесло? Чин открыл глаза и увидел перед собой переплетение ног и рук. Он лежал среди десятков других мужчин и женщин в длинной комнате с запертыми на засов дверями. Секунду спустя Чин понял, что запоры находятся с их стороны, и не в комнате, а в тюремном коридоре, и двери ведут в камеры.

В конце коридора имелась дверь, и когда двое конвоиров хватали заключенных за грудки и выталкивали наружу, в помещение проникал солнечный свет. Двое других двинулись через плотную толпу, наступая подошвами тяжелых черных ботинок на лодыжки, руки и все, что попадалось им на пути.

— Ия има! — выругался охранник и, схватив Чина за ворот куртки, потащил вперед и вытолкнул за дверь.

Легкие Чина пронзило резкой болью, как только он глотнул морозного воздуха. Высоко в небе виднелось бледное солнце, которое совсем не грело. Лязгнули цепи, и ледяной металл впился в кожу. Чин огляделся и увидел в тюремном дворе сотни заключенных. Некоторые были скованы, как скотина на бойне. Понурив головы, они подставляли себя под пинки и тычки надзирателей. Чин смотрел пристально и сердито. Глупые животные! Здесь столько мужчин, что хватило бы на несколько шахтерских бригад, и этого вполне достаточно, чтобы устроить мятеж и одолеть надсмотрщиков. Но никто из них и не думал о побеге.

Чина оттеснили на край двора, к частоколу, где возле зловонного мусорного контейнера сгрудились заключенные. Он почувствовал, что его плечо уткнулось во что-то мягкое и податливое. Обернувшись, Чин увидел позади себя мужчину лет сорока пяти с волнистыми черными волосами, ввалившимися щеками и покачивающимся двойным подбородком. Прикосновение к его мягкому, тучному телу вызвало странное ощущение. Это был человек, знавший вкус мяса и пирогов, человек, получавший в подарок от мелких чиновников бутылки виски, — тот, кем Чин и сам мечтал однажды стать. Он нагнулся и потянулся израненными руками к ботинкам, чтобы прикрыть пальцы ног, вылезшие через дырки. Чин представил, как сам выглядит со стороны: тощий, избитый сэки, преступник. И все-таки он тоже был избранным: один из лучших студентов Пхеньяна, со стипендией, прекрасной девушкой и ожидавшей его впереди блестящей карьерой.

От соседа Чина исходило тепло, и парень позволил себе пристроиться возле него. Мужчина был солидным, мясистым, казалось, что в его теле умещаются два существа и одно защищает другое. Как такого человека могли лишить привилегий и достоинства, заточив в тюрьму?

Мужчина резко отдернулся от Чина.

— Отвали от меня! — огрызнулся он.

— Я не могу.

— Отодвинься! — зарычал толстяк, сверкнув серебряными зубами.

— Тут нет места, — ответил Чин, отметив про себя эти серебряные протезы. Только богатые люди могли позволить себе такое.

— Порядок в рядах! — закричал надзиратель. — Великий Руководитель едет. Приготовьтесь приветствовать. — Глаза Чина округлились, а остальные заключенные начали вяло подниматься.

Великий Руководитель едет в эту тюрьму?! Но зачем? Существовало множество сценариев встречи с Великим Руководителем, но он не мог представить, что это случится в тюрьме. Чину захотелось стать маленьким и незаметным, и он попытался спрятаться за передним рядом, но надсмотрщик подошел и вытянул его обратно:

— Эй ты, гэсаки! Стой там! Не двигайся!

Блестящие, как пули из оникса, президентские машины тихо вкатились на заснеженный двор тюрьмы Ёдок. С пассажирского места вышел Ким Чен Ир. Стоило ему выпрямиться, как его тут же обдало холодом. Он потер бритую голову, затем спрятал руку в шубу из персидского ягненка, просунув ее между двумя пуговицами. Ему нравилось ощущение мягкого меха, прикосновения к нему успокаивали. Великий Руководитель повернулся к машине и сделал жест сыну, словно уговаривая щенка выйти из укрытия. Чен Ын, однако, предпочел выйти со своей стороны машины. Он вытянул руки вдоль тела и воздел глаза к бледному бескрайнему небу. Пиджак и свитер у него задрались, оголив живот. Чен Ын втянул пузо, быстренько одернул костюм и подвигал плечами, чтобы пиджак сел как надо. Тот был слишком тесен, откровенно тесен.

Из первой машины выпрыгнул секретарь Ли. Его тонкое, юркое тело изогнулось эллипсом, когда он, качнувшись, кинулся к Чен Иру. Протянув руку к его локтю, он сопроводил Руководителя к сержанту Лю, который вместе с ротой тюремных конвоиров стоял неподалеку с поднятой рукой, отдавая честь с тех самых пор, как машины въехали в тюремный двор. Луноликий Ким Чен Ир встал, расставив ноги, рядом с сержантом Лю и со спокойным и уверенным видом принялся обозревать тюрьму.

Заключенных расставили во дворе. Одни были в сохранившейся гражданской одежде, другие в бесформенных тюремных робах серого цвета. Они стояли бесконечными рядами и напоминали мешки с рисом или, как подумалось Ким Чен Иру, окидывавшему безликую толпу мрачным взглядом, маленькие серые спички. Выстроишь спички в ряд, и на что они будут годны? Даже костра не разожжешь. Откуда они берутся и почему с каждым годом их появляется все больше?