Узкая дверь - Харрис Джоанн. Страница 9

Я отнюдь не пытаюсь вызвать ваше сочувствие, Рой. Я всего лишь пытаюсь обрисовать ту обстановку, в которой росла. Исполненный уныния дом моих родителей, бесконечные цепочки чисел, передаваемые номерными радиостанциями, комната моего исчезнувшего брата, превращенная в святилище. О да, это было настоящее святилище! Там был большой фотографический портрет Конрада – он в школьной форме со значком префекта в петлице – и непременный детский локон, причем его волосы выглядели настолько же светлыми, мягкими и блестящими, насколько мои рыжие патлы казались жесткими, неухоженными и неукротимыми.

Рыжие волосы – верный признак дурного характера; что-то в этом роде частенько повторяла моя мать, но я к этому времени уже успешно научилась сдерживать свои чувства. А в школе «Малберри Хаус» я вообще была на редкость примерной ученицей. Я каждое воскресенье посещала церковь. Я постоянно получала награды за участие в школьных драматических постановках, а также за примерное поведение. Хотя, конечно, в шестнадцать лет я вляпалась в эту дурацкую историю с Джонни Харрингтоном, но как только его имя появилось в газетах, я мигом все прекратила. У меня всегда ума было больше, чем у него. Однако история эта имела некие незапланированные последствия: летом следующего года на свет появилась моя дочь Эмили; как ни странно, мои родители хоть и были потрясены столь неожиданным развитием событий, тем не менее приветствовали мое решение сохранить ребенка. Правда, они отнеслись к этому с той же беспомощной растерянностью, с какой теперь встречали каждую перемену в нашей жизни после исчезновения Конрада.

Но, если честно, я действительно была хорошей девочкой. Тихой, спокойной, послушной. Хотя, конечно, у меня порой бывали кошмары, в которых меня безжалостно преследовало нечто ужасное. Оно гналось за мной по пустынным коридорам классической школы «Король Генрих», но разглядеть его я толком никогда не могла, только чувствовала, что пахнет от него горящей фольгой, канализацией и протухшей стоячей водой – но это, в общем, оказалось не такой уж высокой ценой за ту привилегию, что я в итоге переросла своего старшего брата, которому так и не суждено было ни дожить до пятнадцати лет, ни впервые поцеловать девушку, ни поступить в колледж, ни подарить родителям внука или внучку.

Мне иногда кажется, что моей Эмили следовало бы родиться мальчиком, и тогда, возможно, мои родители сумели бы ее полюбить, а заодно – как бы по ассоциации – и меня. Однако, закутанные в плотные коконы своего горя, мои родители, точно пара полудохлых молей, почти не замечали своей единственной внучки, а однажды, когда я спросила, нельзя ли превратить бывшую комнату Конрада в детскую, мое вполне разумное предложение было встречено ими с таким возмущением и с такой тревогой, словно я выразила желание дотла спалить наш дом. Возможно, если бы Эмили родилась мальчиком, я бы еще подумала, не отдать ли ее на воспитание моим родителям. Ибо в шестнадцать лет я, разумеется, отнюдь не планировала становиться домашней хозяйкой и сидеть дома с ребенком, выйдя замуж за какого-то юнца, который был еще и на целых полгода меня младше. Однако у меня вызывала глубочайшее отвращение одна лишь мысль о том, чтобы оставить мою дочь на милость нашего патриархального государства или, что еще хуже, сделав аборт, смыть ее в канализацию, точно умирающую золотую рыбку. Я понимала, что никогда в жизни не оставлю своего ребенка и не позволю ему расти таким заброшенным, какой по вине моих родителей росла я. Именно поэтому я и решила не обращаться за помощью ни к своим родителям, ни к семейству Джонни. Я с трудом дождалась своего восемнадцатилетия и сразу же вместе с Эмили уехала из родительского дома, поселившись в муниципальной квартирке в Пог-Хилл, и начала работать неполный день ресепшионисткой в доме престарелых «Медоубэнк». Часы работы меня устраивали, а вот зарплата – значительно меньше; но если выбирать между социальным пособием и этими деньгами, то последнее было лучше, и мы вполне ухитрялись как-то прожить, хотя, может, и не слишком комфортно. Но Эмили всегда была сыта, коммунальные счета оплачены, а за спиной у меня не маячили сотрудники опеки.

Каждое воскресенье днем я садилась на автобус и ехала к родителям на Джексон-стрит, где выдерживала ровно пятьдесят минут – пила с ними чай и пыталась вести какой-то разговор. Время от времени отец предлагал мне немного денег, но я всегда отказывалась. Иногда я брала с собой Эмили. Но ни моя дочь, ни моя жизнь у них, похоже, интереса не вызывали. Пустота, вызванная исчезновением Конрада, словно поглотила их обоих; слегка оживлялись они лишь при упоминании его имени – но и то очень ненадолго и как бы наполовину. И исключительно в «хорошие» дни.

Основной темой наших разговоров всегда был Конрад, и говорили мы о нем только в настоящем времени, словно он в любой момент мог войти в гостиную и присоединиться к нашему разговору. Под безжалостную литанию номерных радиостанций родители перечисляли мне школьные награды Конрада, его спортивные успехи, его поразительные душевные качества, а я молча сидела и слушала, следя, как минутная стрелка часов в гостиной описывает круг за кругом.

– Конрад так хорошо умеет ладить с детьми, – говорила моя мать и подносила к губам чашку с остывшим чаем. – Когда он вернется домой, то страшно удивится, что у него уже есть маленькая племянница.

– Возьми печенье, – угощал меня папа, – ведь это же твой любимый «Бурбон»!

На самом деле «Бурбон» был любимым печеньем Конрада, а я никогда его не любила. То же самое было с хлопьями «Коко Попс», которые Конрад просто обожал и которыми родители каждое утро безжалостно меня пичкали; по той же причине яйца по-шотландски [23], которые я ненавидела, каждое утро неизменно оказывались у меня в портфеле, в коробочке с завтраком, и мне по дороге в школу приходилось ронять их с моста в канал, где они покачивались на воде, точно маленькие оранжевые бакены, пока их не пожирали водяные крысы, которые, завидев меня, торжественно выстраивались на берегу, точно детишки в очереди за школьным обедом. Казалось, мои родители, пытаясь накормить меня любимыми кушаньями Конрада, лишний раз подкрепляли свою уверенность в том, что он по-прежнему являлся частью нашей жизни.

– Пап, я же не люблю «Бурбон», разве ты не помнишь?

– По-моему, ты все-таки опять сидишь на диете, – тут же поджимала губы моя мать. – А не следовало бы. Ты и так худющая.

– Честное слово, ни на какой диете я не сижу. Дело совсем не в этом.

– Конрад всегда ест как лошадь. А все из-за того, что бегает туда-сюда. Тебе бы тоже следовало почаще бывать на свежем воздухе. Глядишь, и аппетит бы появился!

Под конец я всегда не выдерживала, сдавалась и все-таки съедала это чертово печенье. В конце концов, ничего страшного, можно и потерпеть, если это доставляет им удовольствие, уговаривала я себя. Я заталкивала печенье в рот чуть ли не целиком, лишь бы поскорее с ним покончить, а мать, одобрительно на меня глядя, говорила: «Вот видишь? Значит, ты все-таки голодна! Ничего, у меня в кладовой припасены твои любимые яйца по-шотландски».

А время между тем шло, и я, продолжая воспитывать Эмили и работать в доме престарелых, ухитрилась окончить школу и сдать экзамены на A-level [24], затем получила диплом Открытого университета [25], поступила на курсы повышения квалификации в технический колледж, окончила их и наконец в двадцать три года стала временным, то есть внештатным, преподавателем общеобразовательной школы «Саннибэнк Парк». Это был далеко еще не предел моих планов и мечтаний; как, впрочем, и тех надежд, которые возлагали на меня мои родители. Да и сама моя тогдашняя жизнь была весьма далека от идеала; отнюдь не такой жизни я хотела бы для своей дочери. Ведь за эти шесть лет я ни разу как следует не выспалась; я покупала себе одежду в благотворительных лавках и на распродажах, а питалась почти исключительно лапшой быстрого приготовления. Зато за эти шесть лет я стала сильной. Я научилась развивать свои таланты. И благодаря всему этому я познакомилась с Домиником. И пусть наш брак оказался не столь удачным, как я тогда надеялась, но все же можно сказать, что Доминик меня спас.