Считаные дни - Линде Хайди. Страница 21

«Средняя школа — это тебе не развеселая вечеринка, — говорит Юна, — но ведь все и так неплохо, разве трудно немного больше улыбаться». И она пытается улыбаться. Она прокрадывается в класс и думает, что все и так неплохо, что с начала первого года в средней школе прошло всего несколько недель, еще не сложились порядки, правила, компании, невысказанное единодушие по поводу того, кто с кем вместе, а с кем порознь.

Потом этот случай с братом Малин, и так вышло, именно ей пришлось сообщать об этом. Потом она будет думать, что все могло обернуться иначе, если бы в ту пятницу прошлой осенью отец Малин столкнулся бы перед школой не с ней, а с кем-то другим.

Он стоял на парковке. Кожа на лице словно сползла вниз, щеки свисали тяжелыми складками, весь он казался каким-то серым. У них был урок физкультуры. Она попыталась помыться под душем как можно быстрее, но все же не успела: когда она, схватив полотенце с вешалки, стыдливо обернулась им, со скамейки раздалось тихое хихиканье.

«Где Малин? — спросил ее отец. — Вы же подружки с Малин, разве нет? И где она теперь?» Его голос, она не представляла себе, как он звучит в обычной ситуации, но понимала, что едва ли именно так, как теперь — глухо, нечетко. Она ответила: «У нас была физкультура».

И больше ничего; не сказала, что ей надо к зубному — легкий холодок где-то там, в челюсти; Юна записала ее к врачу и послала СМС Гарду, а у других оставалось еще три урока: сдвоенный урок норвежского и последним — искусство и рукоделие, и если ей повезет, стоматолог будет лечить ей зуб, пока не закончатся все уроки. Сказать можно было гораздо больше, но она упомянула только про физкультуру и показала на здание школы, его нетрудно было увидеть — одна широкая дверь, не ошибешься. Но отец Малин сказал: «Отведешь меня», и это не было вопросом.

Она шагала в полуметре от отца Малин. Слышала его дыхание за спиной и пыталась не думать, что же не так. Они вошли в широкую дверь. На полу в коридоре лежали спортивные штаны, коричневые с белой цифрой семь, напечатанной на одной штанине, и ни один из них ничего про это не сказал. Она остановилась перед дверью раздевалки для девочек, махнула рукой, хотела развернуться и уйти. Но ведь он не мог попасть внутрь. Она поняла это. Открыла дверь и прямо перед тем, как дверь закрылась за ней, увидела, как он согнулся вперед, боковым зрением заметила скользящее движение — голова упала, руки уперлись в бедра, клокочущий стон вырвался из груди, даже по звуку было понятно, как ему больно.

В раздевалке пахло лаком для волос. Почти все девочки вышли на перемену, но Малин осталась; она стояла, повернувшись спиной, и танцевала. На деревянной скамье перед ней сидели Теа, Тюва и Анна Луиза и смеялись, потому что Малин вертелась и кривлялась, веселилась от души, и этот день все еще был для нее ничем не примечательным, девчонки на скамейке все еще икали от смеха, когда одна из них — Тюва — повернула голову, бросила взгляд за спину Малин и увидела стоящую в дверях Люкке.

Последней повернулась Малин. На ее лице по-прежнему играла веселая улыбка, но проступило что-то новое — раздражение из-за того, что ее прервали, помешали легкости и свободе в ее теле, и еще недовольство, потому что ей не терпится продолжить. «Ну, что случилось? Чего уставилась?»

Достаточно было показать на дверь. Подойти к ней, распахнуть широко, чтобы Малин все увидела сама без слов Люкке. В любом случае ей не следовало говорить столько, сколько она сказала: «Твой отец там, у входа, он плачет».

Шесть дней подряд вторая с конца парта в ряду у окна стоит пустая. На седьмой день Малин сидит на скамейке перед школой, что-то набирает в своем мобильном телефоне, на ней новая красная куртка из гладкого материала, а из рассказанного, прошептанного на ухо становится понятно: ее брат входил в поворот на большой скорости, мотоцикл вильнул и соскользнул прямо в реку. И еще кое-что: было бы большим облегчением, если бы он умер сразу при падении, ударился бы головой об асфальт, трещина в затылке — и все, но у него оказались заполнены водой легкие. Разбился и утонул, сказала Юна, разве можно представить себе более ужасную смерть? Малин сидит на скамейке, и мимо нее нельзя просто пройти, что-то нужно сказать; Люкке, приближаясь к тому месту, где сидит Малин, пытается подобрать слова, подбирает и отметает в сторону, и ей хочется обойти Малин по другой тропинке или оказаться здесь немного позже. Но вот она подходит и произносит: «Ну, как ты?» Малин поднимает взгляд от телефона. Ее лицо ничего не выражает, потом она щурится, глядя на Люкке, и говорит: «Когда ты убираешь волосы назад, у тебя уродские громадные уши».

В некрологе было написано, что его жизнь «оборвалась внезапно». Когда нынешней осенью шесть недель назад умерла ее бабушка, мама отца, то написали, что она «упокоилась с миром». Люкке обнаруживает это совершенно случайно. На уроке искусства и рукоделия у них замена — молодой парень с бакенбардами, из педагогического института, выглядит по-настоящему воодушевленным, когда объявляет: «Сегодня мы будем делать гипсовые маски».

Это значит, они будут рвать старые газеты, и у нее в руках оказываются некрологи, и там, прямо под пальцами текст: «Агнес Маннинен, родилась в 1926, упокоилась с миром. Всеми любимая, скорбим». И три имени в ряд — трое ее детей, имя Магнара в самом низу, он самый молодой, жену зовут Лив Карин. Люкке пытается представить ее лицо, прическу, цвет волос, фигуру, смех, но это невозможно, есть только ее имя и больше ничего, а под ним, в самом нижнем ряду, где перечислены внуки, значатся пять имен, одно из них — Кайя. «Мы все скорбим». Учитель опирается ладонями на стол, несколько пальцев закрывают часть некролога. «Давайте попробуем сосредоточиться на том, что мы собираемся делать», — говорит он.

Потом, в конце урока, он возвращается, держа в руках маску Люкке — кривой слепок ее собственного лица, правая сторона обвисла, как у больного, которого хватил удар. «Это что, правда лучшее, что ты могла сделать?» — спрашивает он. Она не отвечает, она больная, у которой случился удар, у нее афазия, кто-то хихикает, а Малин наклоняется к учителю: «Нет смысла что-либо говорить, она немая».

Похороны уже на следующий день. Юна еще спит, когда Люкке встает утром, и ей не нужно врать про платье или про то, где ее школьный рюкзак. Она едва не опаздывает, автобус задержался — что-то с системой оплаты билетов, терминал вышел из строя, и в конце концов водитель сказал: «Проезд сегодня бесплатный». Она бежит бегом всю дорогу от остановки автобуса у здания администрации к церкви, платье слишком теплое и длинное. Она отыскивает место где-то сзади, пожилая дама в сером костюме долго пробирается вдоль рада, движения медленные, между колен она держит костыль. Кайя сидит на первом ряду. Забранные в хвост волосы покачиваются над воротником платья. Прошло всего полторы недели с тех пор, как они виделись в первый раз — на стадионе в Лэрдале. На отце костюм, голова склонилась, широкая шея. Люкке не хочет на него смотреть. Священник начинает свою речь о той, которая была ее бабушкой. Целая жизнь сжимается и укладывается в какие-то несколько минут, и все совершенно новое. Священник говорит: «В доме Агнес всякому находилось место — и малым детям, и взрослым, у нее было золотое сердце, думаю, мы все можем с этим согласиться». Одетая в серое дама кивает, достает из рукава носовой платок, и это уж совсем ни к чему. Священник говорит о болезни и привязанности, о силах, которые иссякли в конце концов, о памяти и о любви к Марко Маннинену, которого она встретила в Хельсинки после войны. Он так сильно любил ее, боготворил ее добродушный нрав, ее ослепительно-рыжие волосы.

Дама в сером ерзает на скамейке. Костыль скользит вниз по ноге. Неужели она смотрит на Люкке? На ее огненно-рыжие волосы? Священник говорит: «Как мы все знаем, Марко, к сожалению, рано ушел от нас, но он оставил трех прекрасных детей и пятерых не менее замечательных внуков. Для Агнес это все постепенно растворилось, и теперь свет погас, но мы, сидящие здесь, можем сохранить воспоминания и позволить им жить в наших сердцах».